Честное слово, у него даже волосы как‑то сразу разлохматились. Жалостно.

Да нет, не так все просто. Дело не в султане, наверное; дело не только в столь стимулирующем мужиков гаремном разнообразии сексуальных блюд, а в том, что здесь, с любовницей, он был уверен: его любят просто за него самого – не за редкостные тряпки, утащенные из пресловутого «Товарища», не за то, что он все деньги в дом приносит, не за то, что в поликлинику ходит с младшей и к директору школы из‑за старшей, не за то, что проводку чинит и бытовая электроника у него такая, какой ни у кого из приятелей нет – просто за него самого. За то, какой он сам по себе славный человек, интересный собеседник и замечательный мужчина.

Ведь это так важно!

Ведь тогда, по большому‑то счету, и деньги приносить куда легче, и к директору ходить, и вообще все. Потому что, когда тебя любят за тебя самого, ты готов сделать все, что угодно. А когда тебя любят только за то, что ты что‑то делаешь, ты готов делать лишь ровно столько, сколько необходимо, чтобы тебя любили.

Ох, это я от Симагина заразилась любовью к возвышенным, умным и обобщенным рассуждениям. На самом‑то деле все куда как проще. Могучий и гордый самец пришел перепихнуться на халяву – а я ему серпом по…

– Это Антонов отец, что ли? – уныло спросил Алексей.

– Да, – сказала Ася. Не вдаваться же сейчас в подробности. Алексею‑то какая разница. И, положа руку на сердце, Симагин был Антону куда лучшим отцом, чем этот… как его… Антон.

– Ну, понял… – протянул Алексей. – Понял… – Он нерешительно ерзал на стуле; надо было вставать и уходить, но не хватало решимости подняться, потому что, стоит только это сделать, сесть снова уже не доведется никогда. – Ну, смотри… Может, конечно, это и к лучшему. А вдруг… Знаешь, я тебе позвоню месяца через два…

– Не надо, – сказала Ася. Она прекрасно поняла, к чему он клонит. – Если ты надеешься, что мы с ним опять разбежимся, то… В общем, не звони.

Он все‑таки попытался взять себя в руки. Даже кривовато улыбнулся.

– Не пожалей, – сказал он, изо всех сил стараясь сберечь лицо. Надо же как‑то дать дуре понять, подумала Ася, какое сокровище она теряет. – Ты уж, как я понимаю, полжизни пробросалась. Может, хватит журавлей‑то ловить?

Вот как он заговорил! Ну что за мелкая душонка!

– Лешенька, – сказала она и с удивлением поняла, что, пожалуй, так ласково и не называла его никогда до сих пор. – Не обижайся и не сердись. Хоть постарайся. Ты очень хороший. Извини меня, пожалуйста.

И тогда он все‑таки встал. Тут же вскочила и она.

– Ладно тебе, – желчно сказал он. – Совет да любовь, желаю здравствовать.

Глаза побитой собаки… побитого суслика. Господи, да как же жалко его! Да хоть раздевайся, чтобы чуток его успокоить! Никогда еще она не чувствовала к нему такой нежности. Вообще никогда не чувствовала к нему нежности – только сегодня. Да что же это такое!

– Лешенька, – умоляюще сказала она, – ну извини. Ну дура‑баба, ну что с нее возьмешь!

Он не ответил, только уголок губы раздраженно дернулся. Он пошел было в коридор, но остановился и, оглянувшись, напоследок оглядел ее с головы до ног. На ноги глядел особенно долго – и она не мешала ему; терпела, стояла спокойно. Платье она сегодня надела хоть и не мини, но все‑таки в обтяжку и сантиметров на пять выше колен; много лет она не позволяла себе таких развратных маскарадов.

– Красивая ты, – сказал он каким‑то новым голосом, мужским – сдержанно и спокойно. – И совсем еще молодая… – запнулся. – Вот почему ты сегодня такая красивая.