Сашеньку аж скрутило, будто от боли; сморщившись, он отчаянно замотал головой и тоже почти закричал:

– Да зачем вообще кого‑то давить, Ляпа? Зачем?!

– Ты узкоглазым это скажи!

– Доведется с ними пить – скажу… Чехи словаков давят? Или словаки – чехов? Норвежцы шведов или шведы норвежцев? Посередь Италии есть государство Сан‑Марино, население двадцать тысяч. Плевочек такой. Между прочим, древнейшее из европейских государств, образовано в триста первом году. Никто никого не давит. Живут‑поживают, в гости друг к другу ездят… Посмотри на Европу!

А ирландцы, а корсиканцы, а баски, тут же подумал Вербицкий. Не все так просто… И гипнотически уставился Ляпе в затылок: ну ответь же ему. Ведь есть же, что ответить!

– Да не люблю я твою Европу! – попросту гаркнул Ляпа. – Сытые, самодовольные… киберы… Три команды в программе: пожрать, поспать, улыбнуться… поспать, пожрать, улыбнуться… Души‑то – шиш! Акции какие‑то, дивиденды… А большего праздника, – надсаживаясь, заревел он, – и нету для них, чем когда русских режут! Не нра‑вит‑ся мне Европа твоя!!!

Сашенька коротко и неожиданно громко в наступившей после крика тишине хохотнул, замогильно всхлипывая, а потом проговорив с беспредельной, смертной тоской:

– Моя милая в гробу. Я пристроился – ебу. Нравится не нравится – спи, моя красавица…

Вербицкий внутренне сжался, ожидая взрыва, который опять разрушит едва обретенный хрупкий интернационал. Но Ляпа, видимо, исчерпал на последней вспышке остаток сил и отключился напрочь.

– Думаешь, поспать? – едва слышно пролепетал он, только последние слова, видимо, и разобрав. – Да, наверное… Только ты не уходи. И Валерке скажи… Посидите еще, я сейчас подремлю чуток, а потом опять… чтобы весело было…

Он с трудом поднял голову с Сашенькиного плеча – Сашенька тут же обернулся к Вербицкому и беспомощно заглянул ему в глаза. Вербицкий чуть покивал. Ляпа уже замер в обычной своей позе: рука на столе, в водочной луже, голова щекой на сгибе локтя, глаза закрыты.

– Вы простите, ребята… – округляя губы, как засыпающий ребенок, прошептал он едва разборчиво. – Я опять опьянел немножко… Я бы рад не пить… но все время боюсь – не так скажу, не так сделаю… обижу… а со страху молчать стану, так вообще ничего не скажу, будто и вовсе нету меня…

И на следующем вдохе уже всхрапнул. Некоторое время Вербицкий так и стоял, подпирая плечом косяк; и Сашенька, обессилено сгорбившись, так и сидел к нему спиной. Потом Вербицкий оттолкнулся плечом и медленно, с напряженной осторожностью выбирая, куда поставить ногу, чтобы не наступить ни на одну из разлетевшихся по полу кухни драгоценных вырезок и выписок, вернулся к своему стулу и сел. Взял свою рюмку, поболтал то, что там еще оставалось, принюхался. Его едва не вырвало на стол.

– Даже пить не хочется, – сказал он,

– Еще бы, – негромко, точно боясь разбудить Ляпу, проговорил Сашенька. – Имея перед глазами такой пример, все время подмывает объявить пьянству бой.

– Точно. И все‑таки мы сначала еще треснем.

– Несомненно, – сказал Сашенька и с готовностью ухватил свою рюмку. В ней тоже еще было на донышке.

– Только маленько переждем.

– Переждем, – согласился Сашенька. Помолчали. Потом Вербицкий с надрывом проговорил в пространство:

– Ну почему мы все такие несчастные?

Сашенька поджал губы, а потом отрицательно покачал головой.