|
И злодей‑то совершенно такой, какой надо, чтобы остались довольны – ну, насколько они вообще способны теперь испытывать довольство – родственники погибших девочек: тухлый интеллигенток, а они в наше время все с нарезки слетели; с работы ушел, значит, наверняка на выезд просился, да не отпустили, надо это точно выяснить, когда и в какую страну хотел; ныне без определенных занятий, значит, тунеядец, и непонятно, на что живет, не может быть, чтобы какими‑то уроками был в состоянии прокормиться… Листровой и сам не заметил поначалу, только потом поймал себя на том, что так уже и думает: не «родственники погибшей девочки», то есть той, при трупе которой изврата повязали, а именно «родственники погибших девочек». Морально, значит, уже изготовился к тому, что этот маньяк у нас ответит за все… Да и действительно – кому еще, как не ему? Вот и в оставленной убиенным записке какая‑то баба упоминается… свихнулся на бабах отказник.
Ножик с такими отпечатками, что любо‑дорого, прямо хоть в музей дактилоскопии неси, тут же, при трупе, валяется – чудо? Йес. Бдительные старушки‑соседки видели, как поутру от гнойного этого Симагина баба уходила, и одна вспомнила даже, что вроде эта баба тут когда‑то жила, и довольно долго жила как жена, и сын был, школьник, но вроде бы сын только бабы, Симагин у них был за отчима… Как звать ту якобы жену не помните, гражданочка? Да Ася, что ли… Оп! И в записке – Ася упоминается. Вот и мотив. Чудо? Безусловно. Значит, писатель – знаем мы этих писателей, художников, музыкантов и прочих властителей дум, все блядуны записные – клинья той якобы жене подбил, удачно ли, нет ли, Бог весть – но с бабой у Симагина пошел раздрай. А тут каким‑то манером опять ее к себе залучил. И: два на выбор. Либо трахались они по старой памяти всю ночь, а как рассвело, баба встряхнулась, подмылась и опять его на хрен послала; может, и рассказала на сладкое, что у них с литератором в каком‑то там затертом году получилось, а может, Симагин и прежде это знал, но до сего дня терпел, надеясь, что в конце концов бабу все‑таки перетянет обратно к себе… а тут уж окончательное не пиши, не звони, сегодняшняя ночь ничего не значит. Стандартный вариант. Вот он и озверел. Либо, наоборот, баба прийти‑то к нему пришла, но не размякла, а только этак покуражиться заглянула, убедиться, что без нее тут жизнь не в жизнь – тоже прихват известный; и опять же ученый муж с цепи сорвался. Очень может быть. Правда, июльские девчата сюда не вписываются, но… Будет возможность – впишем, куда деваться от этой долбаной жизни; но пока у нас на повестке поиски истины. Одно плохо. По‑человечески не вяжется как‑то: уж больно давно эта баба ушла от Симагина. Если бы полгода назад, ну даже год – тогда можно было бы понять все эти страсти роковые. А старухи твердят в один голос – лет восемь назад или девять… Чтобы так с ума сходить из‑за бабы, которую восемь лет не видал, чтобы волноваться из‑за того, кто ее восемь лет назад раскладывал – это же… Ну, да впрочем, вот и видно, что псих. И потом – с этими интеллигентами бывает так. Они, с ихней гордостью, с ихним самомнением, с ихними из книжек вычитанными утонченными чув‑вс‑с‑ствами под себя уже ходят, а всё уверены, что их первые школьные девочки – или мальчики – до сих пор их помнят и неровно дышат от воспоминаний; и попробуй скажи что‑нибудь против. Так что вписывается, вписывается… Значит, перво‑наперво нам нужно: найти эту самую Асю – эх, жаль господин литератор ее фамилию не успел в записочке черкнуть! – и как следует с ней побеседовать; побеседовать, когда у нее истерика притухнет, с мамой убитой пацанки; и побеседовать также с бывшими коллегами этого Симагина по работе – что он за человек и почему ушел. Не исключено, между прочим, что пацанка так или иначе нашего Симагина провоцировала, только перестаралась или просто не отдавала себе отчета, что человек не в себе. |
