Но, может быть, это и не так. Однажды Паулу и Фредрика пригласила на свою выставку какая-то художница, неряшливая, грубо размалеванная женщина, и показала свои чудесные маленькие гравюры, изображавшие тихие озера и опавшие деревья. Трудно было себе представить, чтобы такая женщина могла изобразить нечто приличное и непретенциозное. Должно быть, она и сама не понимала, в чем дело, потому что, когда с ней пытались говорить о ее картинах, она страшно удивлялась и отвечала хриплым, прокуренным голосом: «Знаешь, у меня просто так получается».

Может быть, гротескные коллажи Паулы тоже получались «просто так», как послания из какого-то потайного уголка души, который был чужд ей самой. За всем этим была она сама, так же как ее коллега-график, отчужденная и, казалось бы, абсолютно не заинтересованная в том, что сотворила. Вопросы, которые ей задавали по поводу картин, она возвращала спрашивавшим, как будто они, а не она были ответственны за неприятные ощущения, вызванные ее картинами. «Свинарник? Мой дорогой, если на моей картине и есть свинарник, то я его не заметила. Я его вообще не видела. Нет, у меня нет проблем с садистским насилием на этом коллаже. Это ведь всего лишь картина, не правда ли?»

Она и не думала краснеть за свои творения, но зато стыд без труда читался в глазах зрителей.

Сам Фредрик тоже каждый раз испытывал нестерпимый стыд, который со временем не становился меньше. Он боялся к тому же, что кто-нибудь из знакомых обнаружит в мастерской Паулы порножурналы, которыми она пользовалась для работы, и подумает, что это его макулатура.

И как быть с детьми? Фабиан пока не понимал, что изображено на картинах матери, но скоро он начнет задавать вопросы. Фредрик страстно молил небо, чтобы к тому времени у Паулы наступила новая фаза творчества.

Старая лестница заскрипела, и, обернувшись, Фредрик увидел жену. Он быстро склонился над коляской.

— Все в порядке, она спит, — сказал Фредрик.

— А я думаю, где ты? Не хочешь спуститься и поздороваться с моими родителями? Они только что приехали.

Вместе они спустились в выставочный зал. Первые посетители уже разошлись, и в зале было уже не так многолюдно. К Фредрику подошла теща, Биргитта Крейц. В стройности она не уступала дочери. На Биргитте была облегающая юбка и приталенная бирюзовая замшевая куртка. Немного сзади остановился тесть, Ганс Гуннар Крейц, безмятежно потягивавший вино. С одной стороны от него что-то щебетала Бодиль, а на ноге повис заскучавший Фабиан.

— Фредрик, вот и ты! — воскликнула Биргитта. — Мы тебя ищем. Куколка, как я поняла, спит. Мы не станем ее тревожить. Какая чудная галерея, правда? Я много о ней слышала, но ни разу не была.

— Да, о ней постепенно начинают говорить. Бодиль, хозяйка, хорошо знает свое дело.

— Она просто неподражаема. Как хорошо, Паула, что ты можешь выставляться в своем родном городе.

Рядом с ними вынырнула неподражаемая Бодиль.

— Да будет вам известно, — заговорила Бодиль и серьезно посмотрела на Биргитту и Ганса Гуннара, — что мне пришлось часто иметь дело с Фредриком, когда я решила открыть галерею. Он очень мне помог. Знаете, как трудно открыть здесь что-то новому человеку? Фредрик проявил понимание, к тому же он разбирается в искусстве, чего трудно было ожидать от экономического советника. При этом он ни словом не обмолвился, что его жена художница. Узнав, что Паула Крейц живет поблизости, я, естественно, захотела устроить ее выставку, и только тогда узнала, что она — его жена. Неужели ты не гордишься ею, Фредрик?

Фредрик вертел в руках пустой стакан, смотрел на грубо оструганные доски пола, не зная, что ответить на этот упрек, если это был упрек.

Биргитта выручила зятя:

— Фредрик невероятно гордится Паулой.