Осмонда. Никаких иллюзий. Если я могу уберечь его от этого…

Клод. Ты просто испорченный ребенок.

Осмонда. Я вижу, ты тверд в своих принципах, это замечательно.

Клод. У тебя словно упразднили совесть…

Осмонда. Совесть… Признайся, что ее рекомендации подчас подозрительны. Может быть, я ошибаюсь, но даже твой пример…

Клод. Так вот урок, который ты извлекла из моей жизни.

Осмонда. Я считаю, что главное — не самообольщаться… я хочу сказать…

Клод. И ты воображаешь, что не обманываешь себя, утверждая, что собираешься отдаться этому человеку из сострадания, по душевной доброте?

Осмонда. Ничего подобного я не говорила. Ясно, что если бы он мне не нравился… Я только хотела обратить твое внимание на то, что даже с точки зрения веры в добродетель, в любовь к ближнему, в весь этот «базар», как выражается Фред, — так вот, даже с этих позиций мое решение совершенно оправданно. Возьмись за него с этого конца — если другой обжигает тебе пальцы. В конечном счете я тоже собираюсь создать нечто вроде семейного очага: разумеется, тебя не пригласят его благословить, но в общем… Бедный папа, ты мне напоминаешь тех обитателей пансионата в Эвиларе, которые каждое утро выходили смотреть на Альпы сквозь цветные стекла веранды… сквозь эти стекла пейзаж казался им волшебно прекрасным, в то же время они сожалели, что это не природный эффект. Что лучше? Ты, как они, сам не знаешь, что предпочесть, и страдаешь. Видишь ли, разница между нами в том, что я больше не способна принимать все это всерьез. Может быть, потому, что слишком наслышалась разглагольствований о наших обязанностях, о нашем долге перед Богом и прочем в том же духе. Когда ты слышишь, как о твоей душе говорится каждое воскресенье, от десяти до одиннадцати, не считая ежедневных молитв… Есть слова, мысли… не знаю, но мне кажется, что перед ними следовало бы всякий раз испытывать головокружение, трепет… Так нет же! Твоя воскресная проповедь — что-то вроде кухонных расчетов. Я думаю, что если бы это не было некой рутиной — даже для тебя, — если бы я видела рядом кого-то, кто жил бы в страхе или в ослеплении… Но религия, подобная твоей, — она ничего не меняет в жизни. Так, просто задник, больше ничего. Впрочем, вот этот Добрый Самаритянин напоминает тебя, правда, лишь до определенной степени… Не смотри на меня с таким несчастным видом, папа; это — шантаж, это недостойно тебя.

Клод. Если ты уйдешь, у меня ничего не останется.

Осмонда. Но будет хуже, если я не уйду. Жизнь втроем, теперь… после всего, что нами было сказано. Чтобы жить вместе, надо все же сохранять минимум иллюзий относительно друг друга. И к тому же — подумай о том, что мне предстоит благородная задача: заменить девочкам маму, которая не вернется. Вот тебе пища для раздумий — изволь! В конце концов, в цветных стеклах нет ничего худого. Не надо стыдиться ими пользоваться. (Молчание.)

Входит Эдме. Впечатление такое, что она вот-вот упадет.

Эдме. Кто сейчас приходил?

Осмонда. Господин Мегаль зашел на минуту.

Эдме. Кто ему разрешил прийти?

Осмонда. Мне нужно было с ним поговорить в присутствии папы.

Эдме. Так ты тоже был здесь?

Клод. Да.

Эдме. Что все это означает?

Осмонда. В твое отсутствие было принято решение. Пожалуйста, я готова посвятить тебя, но предупреждаю, что отказываюсь дискутировать на эту тему.

Эдме. Ты отказываешься?!

Осмонда. Категорически. Господин Мегаль приглашает меня в качестве учительницы к своим детям.

Клод (вполголоса). Это не вся правда.

Эдме (Клоду). И ты ей разрешаешь? Так вот твой авторитет, твое влияние на нее!..

Клод (вспылив).