Банерджи поднял лати и громко постучал.

Изнутри не донеслось ни звука.

Он оглянулся на меня.

Я кивнул.

Он снова забарабанил в дверь:

– Откройте! Полиция!

На этот раз изнутри донесся приглушенный голос:

– Асчи! Асчи![6] Сейчас!

Звуки. Шарканье спешащих ног, затем кто-то завозился с засовом. Хлипкая деревянная дверь сдвинулась, заскрипела – и наконец приоткрылась. Перед нами, согнувшись, как знак вопроса, стоял сморщенный старик-индиец с копной спутанных серебристых волос. Темная кожа, тонкая, как пергамент, свисала с его худого скелета, придавая ему сходство с хрупкой экзотической птицей. Старик поднял взгляд на Банерджи и расплылся в беззубой улыбке:

– Ну, баба́[7], чего тебе нужно?

Банерджи повернулся ко мне:

– Сэр, наверное, будет проще, если я объясню ему на бенгали.

Я кивнул.

Банерджи заговорил, но старик, судя по всему, его не расслышал. Сержант повторил все сначала, на этот раз погромче. Тонкие брови старика растерянно сдвинулись. Понемногу выражение его лица изменилось, вернулась улыбка. Он исчез, и через секунду дверь отворилась целиком.

– А́шун! – сказал он Банерджи, а затем обратился ко мне: – Ходи, сахиб. Ходи. Ходи!

Старик шаркал впереди нас по длинному темному коридору. Здесь было прохладно, в воздухе висел тяжелый запах благовоний. Мы шли следом, гулко стуча ботинками по начищенному мрамору. Обстановка была изысканной, почти богатой, и резко контрастировала с запущенным фасадом здания. Словно мы вошли в какую-нибудь дверь в Майл-Энде и вдруг оказались посреди шикарного дома в районе Мейфэр[8].

В конце коридора старик остановился и жестом пригласил нас в просторную, роскошно обставленную гостиную. Элегантные диваны в стиле рококо, на них ворох шелковых подушек с восточным орнаментом. На дальней от нас стене над шезлонгом, обтянутым красным бархатом, с картины в красивой раме невозмутимо смотрел сверкающий драгоценностями индийский принц на белом коне. Огромный зеленый панка[9] размером с обеденный стол неподвижно свисал с потолка. Из окна, выходившего во внутренний двор, в комнату струился свет.

Где-то тикали часы. Я порадовался небольшой передышке. Прошло уже больше недели, а я до сих пор не мог акклиматизироваться. Дело было не только в жаре. Тут присутствовало еще что-то. Что-то бесформенное и неуловимое. Нервозность, проявлявшаяся в виде боли в затылке и тоскливой тошноты. Казалось, на меня плохо действует сама Калькутта.

Несколько минут спустя дверь открылась и в комнату вошла индийская дама неопределенно-деликатного возраста. Старик следовал за ней преданным псом. Мы с Банерджи встали. Для своих лет женщина была весьма привлекательна. Лет двадцать назад она наверняка была красавицей. Пышные формы, кожа цвета кофе, карие глаза, подведенные черным. Волосы дамы были расчесаны на прямой пробор и стянуты в тугой узел. На лбу сияло алое пятнышко. Одета она была в сари из ярко-зеленого прозрачного шелка с каймой, расшитой золотыми птицами. Из-под него проглядывала шелковая блуза, оставлявшая обнаженной талию. Руки украшали несколько золотых браслетов, шею обвивало тонкой работы ожерелье, тоже из золота, с мелкими зелеными камушками.

– Намаскар[10], господа, – сказала дама, сложив ладони в приветствии. Браслеты на ее запястьях тихо звякнули. – Прошу, садитесь.

Я вопросительно взглянул на Банерджи.