|
Но каждое из этих биографических колен имело все один и тот же подсмысл: предательство. Всякий раз он был несправедливо, незаконно, случайно, умышленно, не по своей воле и т. д. изгнан, отторгнут, выселен, посажен, казнен, унижен, растоптан - в университете, в армии, в оркестре, в бригаде, в детском саду, в Академии художеств - упиралась и обрывалась его столбовая дорога, светлый путь, призвание, назначение. Всякий раз его предавали. И каким бы я ни был ему безукоризненным слушателем и сколь бы плохо я ни соображал, от меня не могла вполне ускользнуть связь этой бесконечной цепи предательств с тем, что этой ночью он смылся, а меня - забрали. Мое сочувствие его злоключениям и вера в истинность происшествий потому и не устраивали его, что чем больше он говорил, тем больше и оправдывался, и чем больше я с ним соглашался, тем туже он эту собственную петельку и, затягивал. Моего умысла в этом не было, и то, что я преисполнялся в его глазах и все возвышался, по-видимому, изводило его...
- Вот и ты меня предашь... - тихо и властно, будто склоняясь на вечере к Иуде, наконец произнес он. Я ничего ему не ответил, во-первых, потому, что не мог, а во-вторых... - Достаточно во-первых, - прервал он мое; молчание. - Так сказал Наполеон. Иуда, кажется, ведь тоже промолчал... И- впрямь "Кавказ" весь был выпит. Здесь, из темноты, так ярко светился дверной проем, такое за ним было солнце, будто сразу за дверью было небо, а не улица. Звал этот проем. Искры сварки, казавшиеся такими слепящими, когда мы входили, теперь бледно рассыпались в солнечном свете. Рабочий так же молча посторонился, пропуская нас... Там мы и оказались на солнечном свету. Чувствительность моя была как у фотопластинки, я пытался спрятаться в собственном рукаве, и не вполне мне это удавалось - я засвечивался по краям... Павел Петрович, опечаленный моим грядущим предательством, больше не говорил о будущем, даже ближайшем. Однако куда-то мы. уже шли, взгляд, милиционера останавливался на нас и, взвесив и оденлв, пропускал до следующего. Он пропускал нас, как мы стакан, в том же неявном ритме. Тут я уже что-то плохо помню... Мы говорили теперь только о России. Самый неотступный, самый невспоминаемый разговор. Но продвигались мы упорно. Бесспорно по России. Кажется, опять нас где-то "очень ждали". Кажется, даже к нему домой. У него, оказывается, и дом был. И семья. И жена. Она нас тоже очень ждала. Но как это было далеко! За семью долами, за семью горами... На каждой из гор добывалась бутылка и в каждом долу распивалась... Я обнаруживал себя то там, то тут и где-то, наверно, бывал между тут и там. Тут - был зеленеющий дворик меж хрущевских пятиэтажек, выстроенных в каре. Зеленеющий дворик с подросшими за прошедшую так быстро историческую эпоху деревьями, но все еще не окончательно выросшими. Они торчали вокруг детской площадки с грибками, и песочницами, и ракетой в виде детской горки и оттого напоминали второгодяи-ков-переростков, кстати как раз возвращавшихся уже в наше время из школы - сбежали с последнего пения, - тоже выросших из школьной формы, В тени. одной из таких школьниц с коленками, в тени юной то-полихи, на доминошном столике, раздавив с игроками и снова сбегав и раздавив, играли мы- в рулетку, сделанную из стирального таза, принадлежавшую некоему Жоржику... Там проиграл я, под ласковыми и нежаркими солнечными лучами, свои все еще остававшиеся пять рублей, а Павел Петрович отыграл их, достав со вздохом заначенные от "собачьих" денег три... как говорил Павел Петрович, "три рубли". "Посылаем семь рублей на покупку кораблей, остальные три рубли..."- декламировал Павел Петрович, ставя сразу на красный и на нечет, и выигрывая и там и там, и тут же все вместе просаживая на зеро. Проигрыш уводил нас в новую даль и приводил почему-то на базу спортторга, закрытую к, тому же на переучет, но там-то нас как раз и впрямь "ждали". Павел Петрович и здесь был совсем свой и даже нужный человек. |
