— У тебя есть что-нибудь поесть? — спросил он.

Холодно идя на уступки, чего он так боялся, она пошла и принесла буханку хлеба и положила бы ее на стол, не протяни он руки. Все еще вертясь перед огнем, он стал отламывать кусок за куском.

Только когда его голод был частично удовлетворен, какое-то беспокойство шевельнулось в нем и заставило его извиниться.

— Я не ел пятнадцать часов, замерз и проголодался. Ты была так добра…

Она вошла в освещенный круг перед камином.

— У меня не было причины не пускать тебя, — сказала она. — Я одна. Лучше уж ты, чем никто. Хоть ты.

Обогревшись у огня и утолив голод хлебом, он был расположен пошутить:

— У тебя не должно быть трудностей с компанией. А кого ты ожидала увидеть за окном?

Она сказала:

— Мы похоронили его. Я не думаю, что он вернется.

Эндрю с изумлением взглянул на бледное, неподвижное, не сдающееся горю лицо.

— Ты имеешь в виду, — спросил он, охваченный благоговейным страхом, — ты подумала, что…

— Почему бы и нет? — спросила она, не с негодованием, а с искренним интересом. — Он только несколько дней как умер.

— Но они не восстают из мертвых, — сказал Эндрю чуть ли не торжественным шепотом, которым он обычно говорил в школьной часовне.

— Их души восстают, — ответила она, и ее белое неподвижное лицо продолжало спрашивать его.

— Ты веришь во все это? — спросил он не с насмешкой, а с любопытством, окрашенным тоской.

— О, конечно, об этом можно прочитать в Библии.

— Тогда, — он минуту колебался, — если люди не умирают всецело, когда мы хороним их, мы можем причинить им боль, заставить их страдать, отомстить им.

— Ты, должно быть, нехороший человек, — сказала она испуганно, — если так думаешь. Не забудь, что они тоже могут причинить нам боль.

Она подошла к огню и встала рядом с ним, и он подвинулся немного под чистым смелым взглядом ее глаз.

— Я тебя больше не боюсь, — сказала она, — потому что я тебя знаю, а когда ты пришел прошлой ночью, я видела впервые и боялась. Но затем я подумала, что он, — и она указала на стол, как будто гроб все еще был там, — не даст меня в обиду. Он был плохой человек, но он хотел меня и никогда бы не отдал меня другому.

— Я не думал тебя обижать, — пробормотал Эндрю и добавил умоляюще: — Только страх заставил меня прийти. Все вы, кажется, никогда не сможете понять, что такое страх. Вы считаете, что все такие же храбрые, как и вы. А человек не виноват в том, храбрец он или трус. Такими рождаются. Отец и мать создали меня. Я не создавал себя сам.

— Я тебя не виню, — запротестовала она. — Но ты, кажется, постоянно забываешь о Боге.

— А, это… — сказал он. — Это все равно что твои души. Я не верю в эту ерунду. Хотя я хотел бы верить в души, в то, что мы можем причинить боль человеку, который умер, — добавил он со смешанным чувством страсти и грусти.

— Это невозможно, если душа на небесах, — объяснила она.

— Человеку, которого я ненавижу, это не грозит, — сердито засмеялся Эндрю. — Любопытно, правда, как можно ненавидеть мертвеца? От этого того и гляди поверишь в твою чепуху. Если души прозрачны, как воздух, возможно, мы их вдыхаем. — Он скривил рот как от дурного привкуса.