Всегда, пока одно его «я» говорило, другое стояло поодаль и удивлялось: «Это я говорю? Неужели я и правда так живу?»

«Легко тебе смеяться», — сказал он горько. «Мне действительно горько, — удивилось второе „я“, — и если я игрою роль, то кто я — марионетка или тот, кто тянет за веревочки?») Но каким оно было фарисеем — это его второе «я»! Никогда само не завладевало речью и не произносило вслух грубых, суровых, откровенных слов, а только стояло, и слушало, и говорило колкости, и задавало вопросы. Так и теперь оно позволило его голосу продолжать искренне или притворно.

— Ты не знаешь, что такое одиночество. — Глядя в лицо, которое все еще улыбалось ему не враждебно, а почти с дружеской насмешкой, он испугался непреднамеренной подлинности собственных слов. Он был действительно одинок. Возможно, его другое «я» оставалось безмолвным не из-за лицемерия, а потому, что ему нечего было сказать. В нем не было ничего, кроме сентиментальности, страха и трусости. Одни недостатки. Как мог кто-нибудь верить в него, если его просто не существовало. Он загнал себя в тупик и был удивлен, когда она ответила:

— Я тоже была одна последние две ночи. Днем еще ничего, а ночью я теперь немного побаиваюсь после его смерти. — Она кивнула головой по направлению комнаты, на пороге которой он остановился.

Он посмотрел в глубь комнаты. Гроб все еще стоял на кухонном столе… Свечи больше не горели, но утомленно поникли в каком-то самоуничижении.

— Муж? — спросил он.

Она отрицательно покачала головой.

— Отец?

— Не совсем. Он вырастил меня. Я не помню своего отца. Я любила его. — Она опять кивнула головой. — Он был по-своему добр ко мне. Одной как-то боязно.

Казалось, она забыла обстоятельства прихода Эндрю. Они смотрели друг на друга. Она тоже была в каком-то мрачном лесу. Она тоже боялась, как она говорила, но в том, как искренне она протянула руку, чтобы поддержать Эндрю во мраке, было мужество, которое еще больше его пристыдило.

— Ночью будет хуже, — сказала она. — Надо его сегодня похоронить.

— Надо думать, — ответил Эндрю, вспомнив щетину, в которую он чуть не угодил рукой. — В доме было бы не так страшно без покойника.

— О нет, — сказала она. — О нет. — И непонимающе посмотрела на него. — Я его не боюсь. — Она вошла, встала в дверях рядом с Эндрю и посмотрела на открытый гроб. — Ему, должно быть, ужасно одиноко, но в его лице есть Божий покой. Подойди, посмотри. — Она прошла через комнату, и очень неохотно Эндрю последовал за ней.

Он не увидел в лице никакого особого покоя, о котором говорила девушка. Глаза были закрыты и, посмотрев на грубую, твердую кожу век, он подумал, что их, должно быть, трудно было закрыть. Он чувствовал, что в любой момент напряжение может стать слишком велико и веки внезапно раскроются со щелчком, как жалюзи. Вокруг рта залегли маленькие насмешливые морщинки, которые воровато разбегались во все стороны по лицу покойного. Эндрю взглянул на девушку, чтобы понять, не смеется ли она над ним, говоря о Боге в связи с этим бородатым бродягой, но она смотрела на того с тихой, бесстрастной любовью. Ему вдруг захотелось сказать ей: «Не с ним Божий покой, а с тобой», но он удержался.