– Scelleraio, Scelleraio, – завопила Сесилия, принимаясь метать алебастровые яйца из корзинки.

– Злое чудовище, неисправимый грешник, – закричала Гермиона.

– Ублюдок, – запускала Сесилия в Раннальдини очередным яйцом.

– Она права, ты – ублюдок, – взвыла Гермиона, пнула Раннальдини в голень и вылетела из квартиры.

– Не трогайте Страдивари, – в ужасе вскричал виолончелист, когда Раннальдини вбежал в гостиную и схватил инструмент, чтобы им прикрыться.

Сесилия не играла в школе в крикет, но в конце концов угодила в угол другого глаза Раннальдини голубым алебастровым яйцом. Вылетая из квартиры, она пнула блондинку в белом тафтяном платье, вышедшую из квартиры редактора «Скорпиона» узнать, что означает весь переполох. В этот момент из ванной, трясясь от хохота, появилась Флора, наблюдавшая за побоищем через двустороннее зеркало.

– Ох, дорогой, – она потрогала оба синяка. – Теперь у нас в Парадайзе две Панды!

Раннальдини доводилось дирижировать с перитонитом, с укусом змеи, даже с перебинтованным правым запястьем, но выставлять себя на смех было незачем. Позвонив Бобу, он сообщил, что болен пневмонией. А потом, надев темные очки и мягкую шляпу, улетел в свой альпийский приют.

В это время в Ричмонде, в гостиной Хлои, Борис Левицки готовил двухчасовую лекцию о Малере, с которой ему предстояло завтра выступить в Котчестерском университете, и пытался не думать о Раннальдини, вернувшем ему симфонию.

Хлоя уехала на запись «Альт-рапсодии», которая никак им не удавалась. После обеда с директором и дирижером она вернется домой не скоро.

Помня о пристрастии Бориса к красному мясу, красному вину и краснолицым дамам, Хлоя оставила ему греющуюся сейчас на солнце бутылку «Педротти», которую он поклялся не трогать, не одолев лекции. В морозильнике лежал большой стейк с рекомендацией о приготовлении и картофель, который надо было посыпать луком и поставить в печь на час.

Однако сама Хлоя, с тех пор как сошлась с Борисом, уже не была такой румяной. Поскольку он был совершенно непрактичен, ей приходилось постоянно за ним присматривать. Не имея возможности продать ни одного своего сочинения, а теперь еще и бросив работу в «Багли-холле», Борис нуждался в ее финансовой поддержке. Наконец, на прошлой неделе, с ужасом думая о помощи Рэчел, она отправила ей вспомоществование. Это было величайшим унижением для Бориса, поэтому пришлось отправить Раннальдини свою новую симфонию. Застонав, он заставил себя вернуться к лекции.

«Господи, я мог бы вытерпеть все что угодно, – писал в отчаянии Малер своей поклоннице, заплатив Берлинской филармонии за представление его второй симфонии, – если бы будущее моих сочинений было безмятежным. Ведь мне теперь тридцать пять лет, я не знаменит, не исполняюсь. Но работаю и не позволю себя растоптать. У меня есть терпение. Я жду».

У Бориса терпения не было – жить с ним, сказала Хлоя, все равно что с симпатичным медведем, – не было и наличных, чтобы заплатить лондонскому «Мет» за исполнение своей симфонии, которую этот Раннальдини, должно быть, разорвал. За окном деревья в парке отбрасывали длинные вечерние тени. В толпе чумазых счастливых ребятишек проследовала молодая мамаша с корзинкой для пикника. Борис опять застонал. Он никогда не думал, что будет чувствовать себя таким виноватым перед Рэчел и детьми.

Боб Гарфилд после истерики Гермионы стоял перед проблемой замены Раннальдини, умиротворения разгневанной «Би-би-си» и многочисленной аудитории. От всего этого у него начались колики.