— Однако самих их тут почему-то нет.

— Просто тебе нужен покой, вот и все.

— Да будет тебе, Майк!.. Я умираю... это ясно. Чувствую, как это... ко мне приближается, так что нечего молоть всякую чушь... У меня кишок не осталось. Вообще никаких внутренних органов... Ничего... Кишкам каюк, понял?

— Понял, — ответил я.

— И сколько осталось, Майк... — Это был не вопрос, и он не требовал от меня выражения сочувствия и утешения. На уме у него было нечто совсем другое.

Я ответил:

— В любую минуту, дружище. Ты подошел к самому краю... Возможно, они сочли, что лучше оставить тебя в покое. Что будет лучше, если ты войдешь туда один. Это... совсем не больно...

На губах его мелькнуло подобие улыбки, на лице отразилось облегчение.

— Послушай, — прошептал он, — что бы ты сделал, если б... в руках у тебя оказались... восемьдесят девять миллиардов долларов?..

— Купил бы новую машину, — ответил я.

— Я же сказал... восемьдесят девять миллиардов, Майк...

Я приготовился было отшутиться, но слова так и замерли на губах. Теперь глаза у Дули были ясные-ясные и смотрели прямо в мои. А на лице возникло какое-то странное выражение. Он умирал, это несомненно. И то, что он только что сказал правду, тоже не вызывало сомнений.

Я тихо заметил:

— Только у правительства могут быть такие огромные деньги, Дули.

Спорить он не стал.

— Верно. На то оно и правительство. И у него... все есть. И люди, и налоги, и солдаты, и больше денег... чем можно себе представить. Но их почему-то никто не видит, этих денег... они не хотят, чтоб их видели.

Я, слегка хмурясь, смотрел на него, и он понял — я догадался, о чем идет речь. И глаза Дули улыбались — до тех пор, пока не начался очередной приступ боли. И я понял, что вот это и называется агонией. Он не хотел, чтоб я говорил, потому что должен был успеть сказать мне что-то еще, самое важное, но времени уже не осталось.

— Они оставили... восемьдесят девять миллиардов, Майк... Миллиардов, ясно? И я знаю, где... эти деньги, а они — нет, не знают, — и тут искорка в глазах потускнела.

Он еще шевелил губами, слова были еле различимы. И я склонился над ним совсем низко. И вот тихим, но многозначительным шепотом он добавил:

— Ты... сможешь... узнать... где они. — Глаза так и остались открытыми, только последняя искорка жизни в них угасла. Они принадлежали мертвецу.

Пат поджидал меня в холле. Не было нужды сообщать ему, что Дули умер. Все было написано у меня на лице. Полузалеченные раны в боку снова заныли, кожа натянулась, когда я, наклонившись, смотрел, как умирает мой старый друг. При мысли о том, что он сообщил по спине пробежал озноб и боль вонзилась в мозг. А потому я остановился и ухватился за спинку кресла.

Пат спросил:

— Ты как, нормально?

— Все в порядке, — солгал я. — Просто еще не привык так много ходить.

— Врешь. Давай садись.

Я уселся рядом с ним и сделал несколько глубоких вдохов и выдохов. Пару минут спустя почувствовал, что вроде бы прихожу в норму.

Пат знал, что Дули умер.

— Сильно мучился? — спросил он.

Я кивнул.

— Он испытывал страшную боль... Черт, он просто с ума сходил от боли. — Обернувшись к Пату, я спросил: — Как все-таки это произошло, а, Пат?

— Почему раньше не спрашивал?

— Просто не знал, смогу ли это вынести. Я ведь и сам недавно побывал почти что на том свете.

— Ну, как сейчас, получше?

— Все прекрасно, Пат.