В политике мой отец придерживался консервативных взглядов. Он считал, что любое изменение приближает нас к революции. Я слишком много узнала из книг и еще больше от викария, чтобы принять взгляды отца, который свято верил: что хорошо для него, должно быть хорошо для нас и для наших детей.

— Тебе надо посмотреть, как выходит спикер, — сказал Генри. — А потом я отведу тебя на дамскую галерею.

Он повел нас во внутренний вестибюль, где была уже целая толпа, ожидавшая выхода спикера. Стоило ему показаться, как воцарилась благоговейная тишина, которую нарушила стоявшая рядом со мной девушка:

— Ого, он, наверное, изжарился в этом парике! — громко проговорила она на кокни.

Все тут же зашикали на нее, однако меня ее замечание рассмешило. Я едва сдержала смех, но торжественность момента была нарушена.

Потом Генри отвел нас на дамскую галерею, и нам удалось найти свободные места в первом ряду. Я стала сверху рассматривать зал. Меня расстроило то, что мне не видно спикера, так как наши места располагались как раз над ним. Генри показал мне нескольких членов правительства, которые сидели на передней скамье, и поспешил вниз, на свое место.

Одни депутаты задавали забавные вопросы и постоянно вскакивали, другие входили и выходили. Некоторые вообще бродили по залу, и создавалось впечатление, будто они кого-то ищут. Потом начались дебаты, и один за другим выступили несколько пожилых джентльменов. У них были такие тихие и монотонные голоса, что я почти ничего не разобрала в их речах. Признаться, я особо и не вслушивалась. Выступление одного представителя лейбористов было очень живым и красочным. Я внимательно его слушала, а в конце мне даже захотелось захлопать. Внезапно со скамьи, расположенной прямо за местом, отведенным для членов правительства, поднялся мужчина. Мне трудно объяснить, почему, как только он заговорил, все мое внимание переключилось на него.

Он был высоким, стройным и темноволосым. Даже с галереи я разглядела, что у него резко очерченный волевой подбородок. Он говорил тихо, но четко, и я слышала каждое слово. Я ничего не запомнила из его речи — это довольно странно, так как я слушала его ни на секунду не отвлекаясь. В его голосе, в его манере было нечто такое, что вызвало в моей душе какой-то отклик. Я сидела и смотрела на него. Его речь длилась, наверное, около получаса, и когда наконец он сел, я ощутила огромное облегчение, как будто все это время я находилась в страшном напряжении. После его выступления из зала раздались многочисленные одобрительные возгласы. Я повернулась к Анжеле.

— Кто это? — спросила я.

— Сэр Филипп Чедлей, — ответила она. — Он красив, не правда ли?

Я промолчала. Его имя задело какую-то струну в моей памяти. Когда я могла слышать его? Откуда мне известно его имя — Филипп Чедлей? Наверное, я читала о нем, решила я.

Потом выступили другие депутаты. Они ссылались на речь сэра Филиппа, но, как оказалось, их цитаты были неверными, так как сэр Филипп вставал, поправлял выступавших и опять садился. Пластичность и стремительность его движений пробудили у меня какие-то смутные воспоминания. В чем дело, спрашивала я себя и не находила ответа. Мне оставалось только наблюдать за ним, разглядывая его прямой с горбинкой нос и широкие плечи.

Не знаю, сколько я так просидела, рассматривая сэра Филиппа, когда внезапно меня потряс за плечо Генри.

— Пошли, — прошептал он.

Я встала и с удивлением обнаружила, что Анжела уже у двери.

— Четверть пятого, — сказал Генри, когда мы вышли.