Никита изменил свой образ жизни и теперь старался работать по ночам, когда Валерии удавалось уснуть, а днем проводил время с ней, не давая окончательно впасть в тяжелую хандру. У нее опять начался кашель, и на глазах все чаще, без всякой причины, появлялись слезы.

Никита положил в камин дрова, разжег огонь. Валерия уселась в огромное мягкое кресло, безучастно глядя за окно, на далекие дымы в морозном небе. Она куталась в шаль и плед, и все равно ей было холодно.

– Посиди тут, – сказал Никита, целуя ее висок, на котором горячо билась голубая жилка. – А я пойду приготовлю нам поесть.

На кухне он немного успокоился, выбирая между ветчиной и свежим мясом. Пожалуй, лучше приготовить мясо с сыром и томатом, как любит Валерия.

По дому распространился запах специй и кофе. Никита положил в тостер кусочки белого хлеба и отправился в кладовку за вином: ему захотелось выпить. Валерия тоже не откажется. Ему не нравилось ее состояние, – вялость, сменяющаяся вспышками негодования по всякому поводу, отсутствие аппетита, скука. Только в постели, во время любовных ласк, ценой невероятных усилий, ему еще удавалось пробудить ее к жизни.

Сиур звонил Никите через день, но ничего существенного не сообщал. Москва лежала в снегах, скованная морозом и каким-то странным безмолвием, блестя тусклым золотом своих куполов, белыми стенами соборов.

Горский уехал во Францию, но от него еще тоже не было никаких вестей. Вадим куда-то пропал. Из Харькова был один звонок от Лиды, что у них без изменений… пока. Все остановилось, замерло, словно в преддверии какого-то значительного, важного события, которое должно было разрешить их судьбы и судьбу их общего предназначения. Суть того, что их всех объединяло, оставалась неясной, – и это тревожило больше всего.

Валерия вяло ковыряла вилкой мясо, но все-таки ела. Никита был рад и этому. Вчера она ни кусочка ни проглотила, как он ее ни уговаривал. Холодное кислое вино приятно кружило голову.

– Тебе еще налить?

Она кивнула. Негромко потрескивали дрова. От камина шел настоящий жар, но Валерия не отодвигалась. Никита снял свитер, пересел к окну, за которым стучал в стекло укутанный снегом сад. Снова поднимался ветер.

– К вечеру будет метель, – сказала Валерия. – Опять метель! Какая скука… Никита!

– Да?

– Принеси мне зеркало из спальни, не хочется подниматься наверх.

Он легко встал, поднялся на второй этаж. Приятно было ощущать силу молодого здорового тела; десятилетия неподвижности казались тяжелым дурным сном. Инвалидное кресло стояло в углу коридора, у его рабочего кабинета, как дань прошлому.

Никита открыл дверь в спальню Валерии, – она пожелала иметь свою, отдельную, – взял с туалетного столика ее любимое зеркало в овальной рамке, быстро спустился в гостиную. На сердце легла непонятная грусть…

– Спасибо!

Валерия поставила зеркало на сервировочный столик у камина и принялась разглядывать себя, – волосы, тени под глазами, похудевшие щеки, губы без помады. Она была красива той особой женской красотой, которой все нипочем, – никакие страдания, болезни, никакие небрежности, отсутствие макияжа, прически, – ничто не могло ее испортить. Она просто становилась другой, – более строгой, романтичной или трогательно прекрасной в своей печали.

– Я отнесу посуду на кухню, – сказал Никита, собирая тарелки. – Хочешь еще кофе?

Валерия отказалась, увлеченная созерцанием своего лица в зеркале.