И он помогает ей снять манто.

— Как хорошо от вас пахнет, — говорит он.

Но в то же время отворачивается от нее. «Ему противен мой слишком резкий запах. Тем хуже!» И она отвечает:

— Скоро я буду пахнуть травой.

Он раскладывает шезлонг, усаживает ее. Прикрывает ей пледом колени, ставит рядом жаровню с углями.

— К вечеру станет прохладно. Отопления у меня пока нет.

— Мне очень хорошо, — говорит она.

И закрывает глаза. Наверное, ей никогда не было так хорошо, как сейчас.

Белые занавеси волнами бегут вдоль двух стен. Диван прикрыт цветастой тканью, на большом деревянном кубе стоит пепельница, полная окурков.

— Чувствуйте себя, как дома. А я пойду приготовлю вам что-нибудь поесть.

И он выходит. Дверь остается полуоткрытой; она встает, видит что-то вроде щеколды, задвигает ее. Но между дверной рамой и потолком зияет открытое пространство. «Ничего страшного, — думает она, возвращаясь к креслу, — мне все равно нравится эта недостроенная крепость. А как там терраса?»

Но ей не хочется выходить; кроме того, все эти бетонные плиты, битум и цинковые обводы действуют ей на нервы. Здесь куда лучше. Она снова переплетает пальцы. Как странно скользят между ними темные бусинки четок, сделанные из сухих ягод Иерусалима! А почему бы ей и не помолиться сегодня, как, бывало, в детстве? Она вполголоса проборматывает «Ave» и засыпает. Черные бусинки исчезли, оставив на ее нежной коже крошечные круглые отпечатки.

Проснувшись, она думает: «Ей-богу, я предпочитаю жить с Тицио, чем с моими любовниками. Он ничего от меня не требует, позволяет спать, не просит мыть посуду».

— Вот с вами мне так спокойно живется! — говорит она, когда он входит.

Он глядит на нее с плохо объяснимым волнением. Или может, это жалость? Наверное, она уже не так красива, как прежде, ведь ей больше тридцати пяти. Но нет, она знает, что нравится ему, по-прежнему нравится.

— Все-таки дружба лучше любви, — убежденно говорит она.

— Ну, конечно. Это единственное прочное чувство, как видите! Судите сами: у меня были женщины. Много. Даже слишком много. И что же осталось? Ровно ничего! Встретишь случайно какую-нибудь из них — здрасьте, до свиданья, и весь разговор.

Она замечает, что потеряла кольцо; пальцы у нее стали совсем тоненькие. Но это ее не огорчает, или, вернее, она слишком ленива, чтобы искать его. «Найдется как-нибудь потом!» Но, подняв руки к ушам, чтобы проверить, на месте ли серьги, она вдруг ощущает тошнотворный запах.

— Что за тухлятину я ими трогала? — шепчет она.

Ей вспоминается, как в школе они с подружками изо всех сил терли ладони, а потом принюхивались к ним и говорили: «Смертью пахнет!»

И смеется.

— Чему вы смеетесь? — удивляется Тицио.

— Да так, вспомнились детские игры. Какими же мы были дурочками! А ведь хорошо быть глупым, правда?

— Не думаю, — говорит он.

Он ставит перед нею поднос с приготовленной едой. Потом берет молоток и начинает приколачивать доску над дверью, там, где осталась дыра.

— Это чтобы вы не мерзли.

— Ах, Тицио, как вы добры! С вами я отдыхаю от суровости моих родных братьев.

— А они суровы?

— Еще как! А мои золовки меня ненавидят.

— В семьях это уж всегда так.

Оставшись в одиночестве, она опять заснула на низком диване, укутанная в три одеяла и накрытая поверх них рысьим манто.

Мыться она не стала. «Не хочу больше мыться!» До чего же приятно попасть в ванную, где еще ничего не стоит, только на цементной стене крупными синими буквами выписано:

BAGNO

LAVABO

А он вернулся в свою просторную темноватую комнату, где поблескивают реторты.