Эл говорит, вот лимонно-имбирный чай, ромашковый, «Эрл грей» и обычный черный чай, в холодильнике есть лимон и обезжиренное молоко, на верхней полке — сахар, если понадобится. Сержант Делингбоул опускает длинную палку в отверстие измельчителя отходов, вынимает и обнюхивает ее. Обычная процедура, поясняет он. Кстати, у вас чудесные ножи. Мне нравятся японские ножи, а вам? Такие шикарные.

Женщина-полицейский спрашивает, так почем, вы сказали, продают такие дома?

Назад, назад. Ее пальцы прижаты к двери сарая, нащупывают пульс Марта. Она идет по саду к «Балморалу». Колетт жестами показывает, что дверь заперта. Она стоит у раковины и вытирает пролитую воду. Чайник кипит. В окне возникает лицо Мишель. Назад, назад. Они закрывают дверь дома миссис Этчеллс. Что посеешь, то и пожнешь. Она держит листок бумаги с горелой отметиной. Она засунула голову в гардероб и вдыхает камфару, фиалки и слабый запах тела, неподвластный годам. Мне всегда говорили, если кто спросит, тебе шестнадцать, ясно? События моей жизни никак не привязаны к возрасту. Я толком не знаю, сколько мне лет.

С каждым шагом назад она отодвигает что-то легкое, эластичное, цепляющееся. Это занавес кожи. С каждым шагом тело заявляет о себе. Уши слышат журчание и плеск крови и лимфы. Глаза обратились внутрь и глядят в черный студень ее собственных мыслей. Дверь в ее горле открывается и закрывается; но никто не входит. Она не всматривается в треугольную тень за дверью. Она знает, в ней может таиться мертвец.

Она слышит стук: кто-то стучит костяшками по стеклу. «Это вы, мистер Фокс?» — спрашивает она. Она всегда добавляет «мистер» — когда вспоминает. Мужчины смеются, блин, да скажи ты ей, Эмми, скажи ей, что вежливость гроша ломаного не стоит.

Какой-то шум. Похоже на звон бьющейся посуды и грохот падающего стула. Дверь в ее сознании открывается, и поначалу, первые несколько секунд, никто не входит. Она ждет, затаив дыхание. Может быть, это Киф, а может быть, Моррис Уоррен, а может, их приятель Макартур, который всегда подмигивает ей при встрече.

Но в дверь вваливается ма, с трудом держась на ногах.

— Ого! — произносит она. — Наверное, мои новые таблетки. Красные, вот какие. Красные, необычно, правда? Я ему говорю в аптеке, а это точно те таблетки? А он говорит, милый оттенок, говорит он, не красный, какой же он красный. Он скорее карминный.

— Ма, — спрашивает она, — Донни Айткенсайд оставил тебе деньжат, когда ушел утром? Потому что, помнишь тот волшебный шиллинг, который мы опускали в газовый счетчик? Он забрал его с собой.

— Донни? Ушел? — удивляется мать.

— Да, — подтверждает она, — прокрался вниз по лестнице с ботинками в руках и забрал наш шиллинг на газ. Я подумала, может, он взял его на сдачу.

— О чем, ради Христа, говорит эта девочка, Глория?

— Без этого шиллинга нам придется платить за газ настоящими деньгами. На улице холодно, и я еще не завтракала.

— Донни? Ушел? — повторяет мать.

— И если он не заплатил тебе, у нас нет денег на мой обед.

— А кто позволил тебе называть его Донни, ты, выпендрежница мелкая? Когда я была маленькой, за такой разговор могли устроить черт знает что такое.

Она говорит, зачем устраивать? У нас и так, блин, черт знает что такое каждый день. Ма говорит, вот, опять ты за свое, не удивлюсь, если он выпорет тебя, и, будь уверена, удерживать я его не стану. И, стукнув кулаком по деревянной сушилке для посуды, ма смакует подробности того, что они сделают, что они сделают и чего — нет, как они будут бить ее, пока она не превратится в медузу и не поползет в школу на брюхе; тогда Эл начинает выть, рыдать и спрашивать, но что же мне есть на завтрак? А ма отвечает, кукурузные хлопья, коли газа нет, а она возражает, но ведь молока нет, а ма парирует, че, блин, я черно-белая, че ли, я, че, блин, на лугу, че ли, стою, с чего ты, блин, взяла, что я гребаная корова?

Этим все и кончается.