— Чуете? — спросил Тугарин-Змей. — Воняет.

— Смердит, я бы сказал, — поправил друга Сихали.

В самом деле, неподвижный воздух, не знавший, что такое ветер, явственно отдавал затхлостью. Застарелая вонь висела невидимой пеленой — шагаешь и обоняешь. Пахло тухлятиной и горелым, накатывало чем-то скисшим и тошнотворно-сладковатым.

— Никакой вентиляции, — брюзжал Шурик.

— Да нет, — не согласился с ним Гирин, — какая-то связь с атмосферой здесь должна быть. Приливом воздух выжимает наружу, отливом втягивает сюда. А иначе они бы тут давным-давно задохнулись!

Широкая улица с колоннами вывела всю компанию на круглую площадь, обрамленную двумя помпезными зданиями, гнутыми дугою. По карнизу одного из зданий тянулась надпись выпуклыми буквами. «Рейхскомиссариат „Новая Швабия“» — разобрал Браун.

В самой серёдке площади, на высоком постаменте, стояло изваяние — бронзовый фюрер, во всей своей красе.

Из Гитлерплац «вытекали» три улицы. Средняя упиралась в центральный столб, поддерживавший купол пещеры и опоясанный тремя ярусами аркад. Браун зашагал по правой улице — вывеска на каменном, стоявшем на углу доме извещала, что топал он по Борманштрассе.

— А чего мы всё по улице, да по улице? — спросил Белый. — Давайте в дом зайдём, что ли! Поздороваемся хоть!

— С кем? — буркнул Илья.

— Ну живёт же здесь хоть кто-нибудь!

— Ты уверен?

Правота оптимиста Шурика скоро подтвердилась — дверь дома напротив со скрипом открылась и на улицу вышел пожилой мужчина в накинутой на плечи серой шинели. Редкие волосы покрывали его череп, который даже въедливый Розенберг признал бы арийским. Кожа у мужчины была не просто бледна, она отливала белизной бумаги, причём тонкой, сквозь которую просвечивали голубоватые вены.

Попав под луч фонаря, мужчина испуганно вскрикнул, жмурясь и заслоняясь руками.

— Он на вампира похож, — пробормотал потрясённый Шурик, — те тоже света боятся…

Помаутук заговорил с новоберлинцем по-немецки. Голос пастора журчал и успокаивал, а сам Джунакуаат медленно подходил к мужчине, который никак не мог проморгаться и всё утирал слёзы. Задыхаясь, новоберлинец и сам подал шамкавший голос, но Тимофей ничего не понял, кроме «йа, йа» и «битте».

— Что он говорит? — осведомился Браун, стараясь не делать резких движений.

— Его зовут Готлиб Шольц, — обернулся Помаутук.

— Йа, йа, — подтвердил Шольц.

Пастор принялся что-то растолковывать новоберлинцу, тыкая пальцем вверх и разводя руками. Новоберлинец ошеломлённо тряс головой и улыбался беззубым ртом.

— О, майн Готт… еле выговорил он, сощуренно взглядывая в сторону океанцев и антарктов, хоть и направлявших лучи фонарей в сторону, но не погасивших их.

— Вы рассказали ему, откуда мы взялись, пастор? — спросил Тимофей.

— Именно! — кивнул Помаутук, не отвлекаясь, и заговорил снова, дважды упомянув Карла Людвига фон Штромберга.

— Йа, йа! — радостно закивал Шольц и поманил всех за собой.

Новоберлинец зашагал впереди, полы его шинели развевались, как крылья, придавая его фигуре ещё большее сходство с вампиром.

Сихали неожиданно споткнулся и посветил под ноги.

— Да у них тут рельсы! — снова опередил его Белый.

— Трамваи, что ли, ходили? — удивился Купри.

Помаутук пролаял что-то на «хох-дойч», потом повернулся и утвердительно кивнул:

— Ходили, говорит, но уже год стоят в депо — электричества не хватает.