- Это моя комната? – Спросила она, открывая первую дверь справа.

- Можешь выбрать любую, какую захочешь. Эта выходит окнами на озеро Бейберри, а другая на равнины и горные вершины.

- Я вижу горные вершины из обоих окон. Мне нравится этот дом, - улыбнулась она, и мое сердце успокоилось, - Я выбираю эту комнату, потому что мне нравятся стены.

Это осчастливило меня. – Хорошая идея. – Я ненавидела зеленовато-голубые стены. Думаю, предыдущими арендаторами тут были цыгане. Круто.

- Где мы будем спать?

- На наших одеялах. Мы достанем мебель, когда приберемся.

- Ладно.

Забавно, что я никогда, казалось, не зацикливалась на первых тринадцати годах своей жизни. Счастливых годах.  А вот следующие за ними годы, стали мучением для моего разума. Я взглянула на Пи, свернувшуюся калачиком на полу. Взяв ручку, я заштриховала зазубренное сердце, в то время как в памяти всплыли воспоминания о медальоне.

Мне было тринадцать, за неделю до той новости. Моя мама только что выступила в Чикагском Симфоническом оркестре и была возбужденной от радости. Я любила, когда она была такой после выступления. Сидя в первом ряду, я испытывала гордость за нее как никогда. Моя мама работала больше и усерднее, чем кто-либо, кого я знала. Ничто не могло встать у нее на пути. Даже я.

Конечно, моя бабушка Ронда имела к этому прямое отношение. Мы жили в ее доме, и она заботилась обо мне, пока моя мама заканчивала медицинское училище. И даже после неожиданной смерти бабушки, когда мне было семь лет, мама продолжала бороться за нас. Мы, конечно же, унаследовали дом бабушки Ронды. Мама по-прежнему ежедневно занималась музыкой, и она была лучшей детской медсестрой в Чикаго.   Она была занята, и я была занята с ней. Если я не была в школе, или она не была на работе, мы были вместе.

— Конечно, уверена. Держи, — сказала она, надев мне мою часть медальона на шею. С тех пор я его никогда не снимала

Это было, когда мы были очень счастливы, моя мама и я, и жили в нашем доме на улице Бегония Драйв. В доме, в котором я выросла, с огороженным забором двориком и качелями – шиной, свисающей с дерева в глубине двора. Где у меня была своя спальня со всеми моими вещами.  Я проглотила ком в горле, стараясь не думать о последнем дне. Конечно же, именно об этом я и подумала. Я всегда это делала.

Четыре года борьбы. Существует два типа боли: одна, которая мучает вас, и другая, меняет вас. Каково это, когда вы испытываете обе? Я все еще была ребенком. Она все еще нужна была мне в моей жизни. Я не была готова сказать прощай. Я никогда не буду готова отпустить ее.

— Дорогая, есть кто-нибудь, кому бы мы могли позвонить? Где твой отец?

Я слышала слова, которые произносила социальный работник, четко и ясно. Но не воспринимала их. Я вообще не понимала, о чем она говорит. Я повернула голову в сторону женщины, сидевшей напротив нас. Она быстро отвела взгляд, вернувшись к своей газете и прикидываясь, будто ей это не интересно. Любопытная сучка. Мой мозг не сумел послать эти слова к моим губам. Они громко кричали у меня в мозгу, но так и не смогли выразится в звуки.

— Микки, ты знаешь, где твой отец? – Спросила Мисс Дэвидсон, взяв меня за руку. Я проглотила комок в горле и опять покачала головой, все еще пытаясь вымолвить хоть слово. Она ушла. Все эти годы борьбы. Она ушла. Все мои занятия в средней школе. Она умерла. Это несправедливо. Моя мама не заслужила этого. Я не заслужила этого. Почему я? После всего, чем я пожертвовала ради нее. Почему я? Почему она? Почему моя мама?

Почувствовав горечь в горле, я вскочила со стула и побежала в другой конец коридора.