Громкое «ура» покрыло последние слова Дравецкого.

— Да здравствует Дравецкий!

— Да здравствует Гёргей!

— Отдадим и кровь и жизнь за нашего вице-губернатора! — вскричал Моноки, и снова грянуло «ура», как это уж повелось на подобных сборищах.

Суровые черты лица Гёргея заметно смягчились, он часто-часто заморгал, пытаясь "держать навернувшиеся на глаза слезы."

— Спасибо вам за вашу верность, — медленно проговорил Гёргей глухим и даже дрожащим голосом. — Я вечно буду гордиться вашей преданностью. Однако прошу вас отказаться от такого решения — оно невыполнимо. Увы, я не могу больше управлять комитатом: для этого мне пришлось бы жить или хотя бы приезжать в Лёче, где находится комитатская управа, а всякий здравомыслящий человек понимает, что мне появиться там невозможно, — разве только что под охраной войска. Но для этого понадобилось бы особое разрешение короля, ну и… разумеется, понадобилось бы войско.

Зал разочарованно молчал. Всесильные мужи комитата сидевшие вокруг зеленого стола, растерянно переглядывались, вероятно думая одно и то же: Гёргей прав, в Лёче разъяренные бюргеры схватят да изобьют его, беднягу, а то, чего доброго, эти наглецы еще и в тюрьму его бросят, и тогда дворянству для восстановления своей чести придется собрать ополчение, в порошок стереть город, да еще и солью посыпать то место, где он когда-то стоял; дело, разумеется, не обойдется без вмешательства короля, и пойдет тут такая война, что одному богу ведомо, как можно будет ее унять.

В томительной тишине, когда у всех в голове вертелась эта мысль, с четвертой от конца зала скамьи поднялся маленький Кендель. Никто и не увидел бы его за широкими спинами депутатов, но сосед, Ференц Ланци из Гродца, подтолкнув щуплого богача в бок, посоветовал ему: "Если вы намерены что-нибудь сказать, взбирайтесь на скамейку!"

Последовав разумному совету, Кендель проворно влез на скамью, пригладил свою козлиную бородку и, размахивая барашковой шапкой, словно отгоняя мух, заявил:

— Почтенные благородные земляки! Надоел мне длинный разговор. У меня дома уже давно прозвонили полдень, пора бы и к обеду приступать…

Ропот изумления и возмущения не смутил Кенделя, — только вылетали из головы заранее обдуманные, отшлифованные обороты, и речь свою он уже продолжал в простецких выражениях, переведенных с немецкого и польского языков.

— Да вы погодите… Нечего смеяться-то надо мной! Я не есть старый оратор, я есть только молодой дворянин, новый метла, который хорошо метет. Я выдумывай хорошо, а рассказать плохо, вы выдумывай плохо, а расскажет хорошо. Вот где зарытая собака. Предлагаю: кончайте спор, его благородие оставайся вице-губернатор, мы ходил обедать. Я, Гашпар Кендель де Паста эт Алшокенд, — тут он с плебейским гонором ударил себя кулаком в грудь, — строю за свой счет здесь, в Гёргё, новый комитатский управа, как одна капля воды похожий на тот, другой, и на вечный времена дарю его комитату. Dixi, punctual [Я сказал все. Точка (лат.)]. Нет, Кендель больше не был посмешищем! Великое дело — красноречие, но и деньги — не пустяк! У денег, так же, как у власти или ума, свой блеск, свое сияние. И вот уже полдюжины депутатов подскочили к Кенделю, подхватили старика себе на плечи и принялись носить его по залу. А он отбивался ногами и руками и, обливаясь от страха потом, кричал:

— Я еще не привыкал ездить на такой рысак! Отпускай меня.