Госпожа Фабрициус приподнялась на локте. Ее глубоко взволновал рассказ сына, она слушала с напряженным вниманием.

— Ах, проклятие! — вскричала она, будучи женщиной воинственной. — Это ужасно! Просто не верится! Нет! Тот человек наверняка налгал Нусткорбу.

(Розалия была любимицей госпожи Фабрициус.)

— Я что-то хочу спросить вас, матушка. В прошлое воскресенье у нас на кусте георгин распустились два цветка… одного уже нет, где он?

— У меня была в гостях Матильда с Розалией — не то в понедельник, не то во вторник, и я подарила цветок Розалии.

— Ах, мама, вы не знаете… Ведь вот ужас: человек из города Белы в тот вечер показал бургомистру георгин и сказал, что цветок выпал из прически дамы, приходившей в трактир на свидание.

Мать и сын умолкли. Госпожа Фабрициус тяжело вздохнула. По крыше барабанили крупные капли дождя.

— Уж не град ли это? — сказала старушка, прислушиваясь, град идет или дождь.

Под конец мать задала Анталу еще один вопрос сухим, безразличным тоном, даже зевнула при этом, будто спросила для того, чтобы не молчать:

— И сильно ты ее любишь?

— Да. Жить без нее не могу! — отвечал юноша голосом, полным страсти. — Не могу…

— Глупости! Такие речи недостойны моего сына. Да и неверно это! Много бывало у меня цветов в горшках, но еще ни один из них, как бы хорош и свеж он ни был, не разросся настолько, чтобы сломать горшок. А ты ведь вылеплен не из глины, ты железный! Таким считают тебя. Вот и будь железным. Говори, как тебе пристало, — твердо!

— Не сердитесь на меня, матушка. Кому же еще могу я поведать свою печаль?

— Ладно, сынок, посмотрим, как и что. Завтра же я приведу все в порядок. Либо так, либо этак.

— А что вы собираетесь сделать?

— Пока еще не знаю, но все приведу в порядок. А теперь иди ложись спать. Только прежде дай я поцелую твою вихрастую головушку, сенатор.

Фабрициус ушел к себе в комнату и, не раздеваясь, прилег на кровать, уверенный, что всю ночь не сомкнет глаз. Однако то ли он устал, блуждая в лесу под шум бури, то ли его успокоила матушкина ласка, но он мгновенно уснул тем сладким сном, который, как роса небесная, смывает с души уныние и возрождает телесные силы человека. И спал Фабрициус до самого завтрака.

На следующий день, не дожидаясь, пока завечереет, госпожа Фабрициус надела черное шелковое платье, достала из ларчика три нитки восточных жемчугов, — белых и ровных, одна к одной, — приколола на черный кружевной чепчик золотые броши-чечевички, вдела в уши смарагдовые серьги.

— О, мама, какая вы нарядная! В полном параде! Куда это вы собрались? — спросил молодой сенатор.

— Уж не знаю, голубчик, как и сказать. Хочу взойти на высокое крылечко, а можно ли к нему подступиться, еще не ведаю.

— Не понимаю, — признался Фабрициус. Как он ни старался, а не мог скрыть своего волнения.

— А ведь если бы подумал чуточку, то понял бы, сынок. Ведь и покойный отец твой, и я всегда искали справедливости, значит, и в твоей душе такое желание должно быть. Ну куда же еще я могу идти? Как ты думаешь? И зачем? Да затем, чтобы положить некоего человека на весы, узнать, много ль он весит.

Фабрициус молча кивнул головой.

— Есть у меня на это право? Да, есть, Ведь весы-то у меня верные, Не обманут, и как они покажут, так тому и быть. Сюда качнется стрелка — будет девушка моей снохой; в другую сторону наклонится — значит, красавица поддалась дьяволу, пусть он и владеет ею.

— Ах, мама, что вы говорите!

Фабрициус горестно вздыхал, и в зависимости от того, какой исход представлялся ему, лицо его становилось то белым, как стена, то красным, как бурак.