Не плачь, о народ саксонцев, к тебе обращаюсь я! Перед всевышним судьею предстал городской судья. Место его отныне рядом с престолом божьим, Там и за вас словечко он замолвить может…

— Да, неплохой человек был Нусткорб! — переговаривались бюргеры.

— А как мы его ругали, пока он жив был!

Женщины утирали слезы передниками, мужчины поглядывали друг на друга и кивали головами в знак того, что им тоже нравятся самодельные вирши псаломщика. Господин Клебе прямо рыдал, а в промежутках между всхлипываниями, чуть не лопаясь от гордости, пояснял стоявшим справа и слева от него согражданам:

— Это ведь я его привез в Лёче. Голос-то какой! Сокровище! Сущий клад! На моем молиторисе Моличка приехал. Года два тому назад. Всю дорогу напевал моим лошадкам. Им даже овса не хотелось после этого. Да вы сами только послушайте!

А псаломщик продолжал — теперь уже от имени усопшего:

Прощаюсь с тобой, моя гордая ратуша, Комитетской управою ты опозорена…

В толпе пробежало недовольное ворчание. Чей-то сердитый голос выкрикнул:

— Вот негодяй этот псаломщик! Подстрекатель! Даже здесь, возле убиенного, восстанавливает народ против дворянства.

Все сразу стали искать глазами, кто же это крикнул. Оказалось, маленький Кендель, выглядывавший из-под локтя здоровяка Гродковского, который стоял в кучке комитатских чинов. Фабрициус сразу узнал пронзительный голос Кенделя и поспешил к нему.

— А я вас по всей стране разыскиваю, дядя Кендель!

— Что же тебе понадобилось от меня, приятель? — безразличным тоном спросил Кендель. — Вот я здесь, перед тобой, пожалуйста.

— Мадемуазель Отрокочи хотела бы поговорить с вами.

— Откуда это тебе известно?

— Она сама мне об этом сказала.

— А ты кем ей доводишься?

— Вздыхателем! — весело отвечал Фабрициус.

— Ну ладно, ладно! Не говори, не объясняй! — замахал руками Кендель. — Слышал я кое-что об этом. Только знать я ничего не желаю. Хватит! Она хочет со мной поговорить? Хорошо, я загляну к ним в пансион. А чтобы мне не забыть, я занесу это в свой памятный книжка.

С этими словами он вытащил из кармана носовой платок и завязал на нем новый узелок, вдобавок к девяти другим, сделанным по разным поводам.

Кендель, по натуре человек весьма подвижный, не мог, разумеется, устоять на одном месте и поэтому, покинув группу комитатских чинов, тут же затерялся в толпе мастеровых и купцов: одному продал шерсть будущей стрижки, другому предложил купить у него овчины, третьему — свои лёченские дома (знать, пронюхал о предстоявшей осаде города); богатому пивовару Яношу Кёпрецу господин Кендель предложил купить гостиницу в Гёргё (и в этом тоже сказался его тонкий нюх), у Тобиаша Кнеппеля купил свиней, у бондаря Матяша Ранеттера — пятьдесят бочек для своих токайских винных погребов, — словом, стечением народа на похоронах бургомистра воспользовался для выгодных сделок, а в промежутках между ними вставлял небрежным тоном замечания о предстоявших выборах нового бургомистра. В особенности его раздражали разговоры о Фабрициусе.

— Этого еще не хватало! Выбрать желторотого птенца! И кому могла прийти в голову такая дурацкая мысль?

Самолюбивый Конрад Кёнигмайер покраснел и, ударив себя кулаком в грудь, воскликнул:

— Я предложил. Ну и что? И еще раз предложу! Почему я не могу этого сделать? У меня есть голос. За кого хочу, за того и отдам его.

Кендель пренебрежительно махнул рукой.