— Потому что мы вынуждены были скрывать это. Янош, переодетый в крестьянскую одежду, скрывался на топорецкой мельнице.

При этих словах Гёргей, бледный как смерть, вдруг побагровел, будто вареный рак, глаза его вмиг утратили гневное выражение, со лба как ветром сдуло мрачную тучу; он посмотрел на дрожавшую женщину взглядом, в котором было и участие, и сожаление, и стыд, бросился вдруг перед нею на колени, схватил край ее черного фартучка и, поднося его к губам, поцеловал.

— Что вы делаете, сударь? — перепугалась Мария Яноки и вскочила со стула.

— Молю вас о прощении, которого я, впрочем, недостоин! Он поднялся, отряхнул пыль с колен и оживленно продолжая:

— Мария, милая моя невестка, не горюй больше ни минуты! Яноша схватил не император, а человек, который возвратит его тебе.

Госпожа Гёргей тяжело вздохнула и посмотрела на деверя, веря и не веря его словам.

— О, господи, кто он — этот человек?

— Я, — отвечал вице-губернатор, — я велел схватить его! Женщина разочарованно опустила голову. Вот новое несчастье случилось! Бог лишил беднягу рассудка, да еще в такую минуту, когда помощь всесильного родича была бы ей так нужна. Марии Гёргей и прежде бросалось в глаза, что вице-губернатор странно ведет себя, теперь же у нее не оставалось больше ни капли сомнения.

Но Гёргей, словно прочитав на лице невестки эти мысли, поспешил ее успокоить.

— Вы, вероятно, думаете, что я сошел с ума? Но нет, я не сумасшедший, я просто — злодей. Не знаю, простите ли вы меня когда-нибудь. Мне насплетничали, что сударыня-невестушка по ночам принимает у себя в опочивальне какого-то парня с мельницы. Это взбесило меня, и я приказал изловить негодяя. Подло с моей стороны было поверить гнусному навету. Дайте мне за это пощечину, я заслужил ее. Вот моя щека, бейте!

О, вот когда нужно было посмотреть на Марию Яноки, чтобы убедиться, что не только на небе могут рождаться солнечные лучи, но и в женских глазах под жемчужинами слез! Вот уже пробивается сквозь эти горькие слезы лучезарная улыбка — Мария Гёргей и плакала и смеялась одновременно.

— Ну, вот еще! Не хватало, чтобы я вас ударила! Ведь правду говорили люди-то, — заговорила Мария Гёргей. Зардевшись и озорно улыбаясь уголками рта, она стала миловиднее, чем иная молоденькая девушка. — Чего греха таить, впускала я к себе в спальню по ночам Яноша, как крестьянки-молодушки впускают возлюбленных. Ведь нам нужно было так много сказать друг другу. Не подумайте чего другого, — скромно потупила она глаза. — До того ли нам теперь? Мы и так уж необдуманно поступали. Сама теперь вижу. Слава богу, что все обошлось! Ведь его могли опознать. Хотя, по правде говоря, он уж и бороду отрастил, а усы, наоборот, сбрил. Впрочем, вы же сами видели, как он преобразился?

— Нет, еще не видал.

По лицу Марии промелькнула тень.

— Как же так? Не видели? Так где же он тогда?

Мария Гёргей беспокойно вперила в него взгляд, но вице-губернатор ни слова не мог произнести в ответ, так как вдруг оцепенел от страха и только судорожно хватал ртом воздух. Лишь в эту минуту он вспомнил, что не разрешил отвести арестованного к коменданту, а ведь тот поместил бы его вместе с остальными заключенными и, значит, позаботился бы о его пропитании. Чего доброго, Янош уже и с голоду успел умереть!

— Ради бога, что с вами! Почему вы не отвечаете?

Женское чутье подсказало госпоже Гёргей, что с ее супругом случилось что-то недоброе. А вице-губернатор подбежал к двери и, распахнув ее, закричал:

— Быстрее запрягайте четверку самых лучших коней — Марьяк, шубу, валенки! Скорей, скорей!

— Я умру от тревоги, деверь, если вы мне не объясните, — умоляла его госпожа Гёргей дрожащим голосом! Но вице-губернатор вместо ответа по-крестьянски отер рукавом пот со лба и глухим, сдавленным голосом спросил:

— Сколько времени может прожить человек, не пивши и не евши?

— Не знаю, — едва слышно ответила Мария Гёргей.