Руслан Белов. Черный крыс
Я злился, в который раз вспомнив, что на предыдущей стоянке лишился фотоаппарата и большей части денег – и потому, когда воровка, выскочив сзади, ткнулась развеселой мордочкой в мою босую ступню, выругался и щечкой, как говорят футболисты, отшвырнул ее в кусты. Справившись с негодованием и, что скрывать, некоторым испугом, принялся осознавать случившееся неординарное событие. Неординарное? Конечно! Представьте, вы сидите на корточках перед очагом, стараясь уберечь руки от языков пламени, крошите в кастрюльку едкий репчатый лук, и вдруг к вам подбегает черная крыса средних размеров, как будто она вовсе не крыса, а ваша соседка по коммунальной квартире, которую интересует, что это вы такое готовите себе на ужин. – Похоже, меня занесло в крысиную вотчину, – стал подытоживать я осознание действительности. – И потому в повестке дня первым пунктом станет не полное лирики единение с природой, а сохранение продуктов. Предположение начало сбываться, когда я вываливал в кастрюльку тушенку. В самый ответственный момент (нож, справившись с застывшим жиром, только-только принялся выковыривать аппетитное мясо – у меня, с утра не евшего, слюнки потекли) от стола раздалось шуршание; обернувшись, я увидел свою черную крысу сидящей перед опрокинутым пакетом с овсянкой. Мордочка ее выглядела довольной, ибо вся была облеплена крупяной мелочью, а глаза выражали благодарность за предоставленное угощение. От всего этого моя рука с банкой говядины поднялась, с твердым намерением поставить точку над i, то есть над наглым измывательством над моей собственностью. Наверное, я не поставил ее из благородства – шансов сбежать хотя бы с тяжелым ранением у крысы не было никаких, ведь неспешное смакование овсянки происходило всего в полутора метрах от меня, и даже пожалей я тушенку, под ногами нашлось бы достаточно голышей, хорошо приспособленных для приведения в исполнение смертной казни через побитие камнями. Ну, не только из-за моего благородства по отношению к природному сопернику крыса продолжала есть, как ни в чем не бывало. Благородство, конечно, сковало мою руку, но лишь на несколько секунд, по истечение которых в пользу помилования крысы выступило положение вещей. Оно заключалась в том, что трапезу крысы мрачно разглядывал весь мой наличный провиант а также рубиново просвечивавшая полутора литровая бутылка с "Изабеллой". Так что вести огонь по крысе булыжниками, это было тоже самое, что вызывать огонь на себя или, точнее, палить по своим. Судя по всему, крыса знала эту обезоруживающую особенность своей позиции. Озорно (и сыто) на меня поглядывая, она продолжала наполнять желудок любимой крупой англичан, которую я, когда становилось скучно или чего-то особенного хотелось, превращал в подслащенное тесто, а затем и в непритязательное лакомство посредством печения последнего на раскаленных огнем камнях очага. Закончив передислокацию тушенки в кастрюлю, я подошел к столу – крыса хоть бы хны, ноль на меня внимания, все на крупу. Я замахнулся рукой – она опрометью слетела со стола, и скрылась под ближайшим кустом. Решив, что отношения наши на этом закончились, по крайней мере, на сегодняшний день, я принялся наслаждаться наличностями, то есть, ожидая приготовления супчика, устроился на спальном мешке с пачкой сигарет и бутылкой "Изабеллы" и принялся смотреть на спокойное море и закатный горизонт, вовсю пытавшийся разбудить во мне прежнюю к нему привязанность...
* * * Не люблю описывать пейзажей, кто во что одет и тому подобное. Это все пустое, если, конечно, к делу непосредственно не относится. Вы кормите читателя своей кашкой, кормите ложечка за ложечкой, перемежая их сказкой, которую он знает не хуже вас, рассказываете, потому что без нее две ложки черт те чего подряд он проглотить не захочет. Так вот, чайки, полные напряженной безысходности, рядком стояли у воды, малохольные волны накатывали на берег, как нанятые за гроши, закатный горизонт доигрывал рядовой спектакль, я вспоминал, как в былые годы любовался его лицедейством чуть ли не со слезами на глазах, а крыса раз за разом впрыгивала на стол, и каждый раз мне приходилось решительно пресекать ее поползновения вплотную перезнакомиться с ассортиментом моих продуктовых запасов, а также их питательными и вкусовыми качествами. Когда пришла пора пробовать еду, обнаружилось, что ложки нет. Нет в отведенном для нее месте, то есть в боковом кармане рюкзака. Нет моей большой мельхиоровой столовой ложки, моего талисмана, много лет назад в упадническом настроении обретенного мною на Казанском вокзале, в плацкартном вагоне, спешно покинутом изголодавшимися до Москвы пассажирами. Подумав, я пришел к мнению, что забыл ее на предыдущей стоянке. Да, конечно, оставил у ручья, помыл и забыл. Нет, не забыл... Я же не готовил ничего, после того, как Вова меня огорошил. Собрался сразу и ушел... Конечно же, он взял ее вместе с фотоаппаратом! Легко понять, что потеря ложки расстроила меня больше, чем потеря фотоаппарата. Ведь в пути можно обойтись без многого, особенно без фотографической съемки мало отличающихся друг от друга пейзажей и лиц, (в том числе и задумавших вас обокрасть), но не без столовой ложки. А во-вторых, приятный неспешный ужин на заходе солнца рокировался в моем расписании с тяжелым ремесленным трудом. Представив, как вырезаю, чертыхаясь, ложку из дуба (кроме него в лесу были одни лишь смолистые сосны, да кустарная мелочь), я ухватился за соломинку, то есть малодушно предположил, что вовсе не лишился ложки на предыдущей стоянке, а просто потерял ее, ставя палатку и размещаясь на новом месте. Поиски длились до сумерек и кончились безрезультатно. Суп пришлось пить из кастрюли, а гущу переправлять в рот ножом. Однако "Изабелла" была прекрасной, как и легкий "Донской табак", и скоро мною овладело отменное настроение, тем более, костер не дымил по обыкновению в лицо, как нанятый неприятелем, а закат пылал всеми оттенками пурпура, выглядя прекрасной декорацией вошедшего во вкус огня. Все опять испортила черная крыса. Раз за разом выпадая из своей нирваны, я чувствовал – она где-то рядом – внизу, в заросшем подлеском и неприятно замусоренном русле ручья, вверху, на хвойной лежанке под обожженной пожаром сосной, справа, за удивительным мезальянсом ящика бутылок из-под "Анапы" с коробкой бескровной "Хванчкары", слева, в ворохе хлама, снесенного мною со всей площадки для очистительного аутодафе. Наконец я увидел ее. С толстой своей коричневой подругой черный возмутитель моего спокойствия неторопливо приводил в негодность мои овощи, непредусмотрительно оставленные близ очага. Забывшись, я выкрикнул в сердцах что-то грубое, и толстая коричневая подруга, ошалев от услышанных слов, стремительно (на ее взгляд) бросилась вниз, в, замусоренные заросли. А Черный же Крыс, назову его так, отскочив на метр в сторону, принялся меня рассматривать, как психиатр рассматривает безнадежного пациента клиники имени Сербского. Не вынеся этого взгляда, я кинул в него испорченной картошкой, и он исчез там же, где и его подруга. Перед сном, вернее после того, как бутылка "Изабеллы" существенно опустела (приведя меня тем в благодушное состояние), я пришел к здравой мысли, что каждый из нас занимается своим делом – я сохраняю хлеб свой насущный, а он, согласно своему предназначению, его портит и разворовывает, и решил поделить продукты на две части. Овсянку, погрызенные овощи и давно надоевшую гречку поставил под очагом в качестве жертвы ненасытной крысиной натуре, а также репараций за ущерб, принесенный мною крысино-женской психике, а все остальное сложил в рюкзак и повесил его на сосну, под которой стояла палатка. Присовокупив к репарациям остатки супа, помещенные в консервную банку, я выкурил последнюю в предпоследней пачке сигарету и лег спать. Однако, невзирая на довольно высокое содержание алкоголя в крови, заснуть не удалось – как только я принялся считать овец, чтоб, как обычно, не вспомнить Вовика, на мое расположение нашла, как мне показалось, тьма крыс. По крайней мере, шум, составлявшийся шорохами, повизгиванием, падением предметов моего обихода, стоял такой, что мне, чтобы остаться равнодушным, пришлось допить оставленное на будущий вечер вино. На следующий день, поднявшись в одиннадцать, я обнаружил, что репарации остались нетронутыми совершенно. Зато все то, что я спрятал, было подвергнуто поползновениям с помощью когтей и зубов, к счастью безрезультатным поползновениям. Порадовавшись этому, я посмотрел на море и горизонт, и, найдя их безукоризненными, пошел на берег, искупался, полежал, безмятежный, на горячих камнях, затем, захотев для ровного счета выкурить сигарету, направился в лагерь починать последнюю пачку. Не найдя ее в соответствующем кармашке рюкзака, опешил. Рюкзак висел на сосновом сучке в двух метрах от земли и в стольких же от моего лежбища. Сплю я весьма чутко, причем независимо от содержания алкоголя в крови, и потому приписать воровство Черному Крысу никак не мог. "Значит, Вова", – пробормотал я, скисая. Затем, в который раз посетовав, что приехал на море тринадцатого числа, и потому, нарвавшись на пляжного вора, сижу теперь без своей цифровой игрушки, денег, столовой ложки и сигарет, вспомнил лицо молодого человека в белых носках, унесшего мой фотоаппарат и все прочее, пока я купался. Обида овладела мной всецело – ведь я споил этим носкам полтора литра вкусного марочного вина, подарил, можно сказать, камеру за пятьсот долларов и ползарплаты сверху, а он еще и сигареты прихватил! Ладно, ложка мельхиоровая была, почти, можно сказать, серебряная, но сигареты? Не "Парламент", "Донской табак"! Вот крохобор! Я сидел на скамеечке лицом к очагу; когда возмущение мое достигало кульминации, сзади раздался шорох. Обернувшись, я увидел Крыса. Он сидел посередине стола и смотрел на меня, чуть склонив голову набок. – Брось грустить, жизнь прекрасна и удивительна даже без ложки и высокосмолистых отечественных сигарет, – было написано в его глазах. А Вовы нужны, потому что жизнь без них однообразна. – Это-то так, но иногда так здорово выкурить высокосмолистую сигаретку, глядя на ночной костер... – подумал я, отходя от потрясения. – А как здорово выскрести ложкой поджарку, как удобно ею пробовать, есть и чесать за ухо?. – Да ну их, забудь! Свари лучше на ужин чего-нибудь вкусненького, да не жмись, на троих вари – у меня супруга на сносях, ей питаться хорошо нужно. Успокоенный телепатическими увещеваниями Крыса, я задумался, что варить на ужин. И, перебирая в уме продуктовые наличности, вспомнил, что на дне рюкзака в свитере греется стограммовая бутылочка пяти-звездного коньяка, заначенная мною на случай проливного дождя в пути (в прошедшем году от такого я неприятно зяб посреди июля почти час). Заулыбавшись, я представил, как поздним вечером буду сидеть у костра после ужина, сидеть, попивая коньячок, как найду под столом исключительный окурочек, как затянусь раза три, представил, и тут же природа вокруг стала ярче, а небо голубее. Поддавшись накатившему настроению, я хотел поближе познакомится с крысой, даже, может быть, взять ее на руки, но многолетний опыт полевой жизни остановил меня. "Грызуны – носители опасных инфекций, в том числе смертельной для человека геморрагической лихорадки" – выдал он мне короткую справку. И добавил: "Так что снимай шлепанец и бросай, тем более стол пустой". После всех неприятностей, испытанных мною за три последних дня, болеть геморрагической лихорадкой не хотелось, и я кинул в крысу пляжным шлепанцем. Вероятно, у меня к этому времени возникло что-то подобное приязни к природно-непосредственному животному, лишенному возможности страдать из-за потери фотоаппарата, мельхиоровой ложки и сигарет, иначе промаха бы не было. Хотя, если бы я знал, как он на меня посмотрит после броска, то, наверное, попал бы в "десятку". Он посмотрел на меня, как на ребенка-вандала, покачал удрученно головой, прыгнул под стол и, пробежав у меня под ногами, бросился к своей норе. – Баба с воза, кобыле легче, – крикнул я ему вслед и, походив по своему лагерю, решил сходить в горы за кизилом. Вернувшись спустя несколько часов, искупался и принялся готовить ужин – тушеную картошку с мясом и овощами. Когда все было готово, пошел за своей заветной пяти звездной бутылочкой... Ее в рюкзаке не было. За те пять минут, пока я купался, Вова нашел все. Получалось, что он побрезговал одними лишь носками, в которые я завернул деньги на обратную дорогу. Мир мой рухнул. Прекрасный вечер отменялся. Отменялся вечер с замечательным ужином, коньячком и обалденным окурком (он уже был найден, оправлен и, выглядя, как солдат старой наполеоновской гвардии, мечтал скорее сгореть в огне моей вредной привычки). – Что ж, с утра пойдем дальше, – вздохнул я и, поев без аппетита, пошел убирать берег.
* * * На следующий день в восемь тридцать утра я присел на дорогу. Посидев минуту, поднялся, закинул за спину рюкзак и... увидел черную свою крысу. Она сидела на столе, неотрывно на меня глядя. – Не хочешь, чтобы я уходил? Не над кем будет измываться? – усмехнулся я злорадно. Ответом было положительное выражение глаз. – Нет уж, прощай, – поправил я лямку рюкзака. – Без сигаретки у костра и бутылочки "Изабеллы" я на тебя не согласен. И не только на тебя, но и вообще на все. Черный Крыс на это повернулся ко мне задом и демонстративно скрылся под столешницей. В этом демарше было что-то приглашающее. Подойдя к столу, я присел и увидел, что столешница двухслойная, то есть состоит из двух частей: верхней, сделанной из толстых досок и нижней, первозданной, сколоченной из тонких дощечек. Присев я заглянул в щель между ними – она была широкой – и увидел крысиную мордочку. То есть первым делом увидел крысиную мордочку и только потом, что справа от нее лежит моя мельхиоровая ложка, а слева – пачка сигарет и бутылочка коньяка.
* * * Черный сидел на столе и артистично ел овсянку из репараций. Я сидел на скамейке, на него поглядывая, и думал о ложке. ...Конечно, первое, что приходит в голову, так это то, что он украл ложку, потому что она блестящая, украл из безотчетной тяги к прекрасному, обычно толкающей на аналогичные кражи ворон. Но это слишком простое объяснение, особенно если учитывать остальные его действия. Попробуем мыслить глубже. Что такое ложка? Лапидарно выражаясь, эта одна из вещей, наличие или отсутствие которой в обиходе отличает (отделяет) человека от животного или проще – один мир от другого, мой мир от его мира. И Черный Крыс, решив хотя бы символически состыковать эти миры, стащил ее у меня. Стащил, потому что противное, то есть научиться пользоваться ложкой и привлечь тем к себе мое внимание ему никак не светило. Теперь сигареты. На ум сразу приходит трубка мира (в конце концов, он ведь мне их вернул, вернул, чтобы помириться), но это смешно. Просто ложка не подействовала, и он, продолжая попытки сблизиться, опять таки символически, лишил меня сигарет, которые курят, в общем-то, от внутренней пустоты и одиночества, в целях расчленения их на более-менее терпимые части. Но я оставался глух и слеп, и он демонстративно не тронул репараций (не нужно мне от тебя пищи животной, хочу духовной!) – с тем же успехом. Даже исчезновение бутылочки коньяка не разбудило мой мозг. Пришлось взять за руку и ткнуть носом. Наверное, он считал меня большим несмышленым ребенком. Нет. Это его поступок детский. Это шалость, детское стремление быть замеченным, это, в конце концов, стремление пообщаться, хотя бы с риском быть отшлепанным. Он, как ребенок, шалил, он хотел, чтобы я с ним поиграл, пообщался... Но вернемся к теме. Выходит, Черный Крыс просто шалил, как ребенок, желающий общения с взрослыми. Вероятно, ему, неординарному, было скучно среди своих серых соплеменников, и он посредством символических хищений предпринял попытку общения со мной... Ну правильно, чем выше интеллект, пусть даже крысиный, тем меньше у него желания общаться с равными себе. Уму приятнее говорить с существами не такими, как он, но более разумными. Теперь Вова. Он тоже меня обворовал, конечно же с другой целью. Но есть одно "но". ...В тот день, поставив палатку, я принялся собирать береговой мусор. На сей раз на этот гражданский поступок меня толкнула идея сделать чету нудистов, направляющихся к морю. Вкопав в галечник по две палки на каждого, я нанизал на них разномастные шлепанцы-ступни, затем пластиковые бутылки вдоль (вышли ноги) и поперек (получились туловища), прикрепил руки (рука нудиста легла на плечи нудистки). В качестве голов сгодились две пластмассовые канистры из-под машинного масла. Член неформала, как вылитый, вылепился из полулитровой банки шестой "Балтики", яички – из одноразовых коричневых стаканчиков, "лохматка" подруги – из пучка морской травы, сиськи – из верхних частей пластиковых бутылок. Приклеив глаза и губы – последние пухло вырезались из красных бутылочек из-под кетчупа, я сделал нудистке волосы из проволоки, оставшейся от сожженной рыбаками шины, и прикрепил к ним веселый бантик из остатков красного пластика. Получилось так хорошо, что я решил продолжить ваяние и сделал парочке собачку с высунутым красным языком. Она, с хвостом из пеньки, получилась просто загляденье; я не смог остановиться и сотворил "Загорающего". Коричневый, как бутылка из-под "Очаковского" пива, и лежавший на всамделишней пенопластовой подстилке (пожертвовал свою), с одной стороны бутылка пива, с другой – распахнутый детективчик, он пресытил меня и я, довольный, как бог, сел считать улыбки проходивших мимо людей. Вова появился после пятьдесят четвертой. Он шел мимо в шортах и перекосившейся майке, он шел мимо моего Эдема, полного приятельским солнечным светом, мимо моих Адама и Евы с собачкой, он шел мимо моего достархана, на котором были бутылка хорошего вина, мясо и фрукты, он шел весь такой неоформленный в своих подозрительных белых носках с раздавшимися резинками, он шел, идиотски улыбаясь красным лицом-рожей, на котором ни один ингредиент не соответствовал другим, и которое потому казалось неумело нарисованным, шел из никуда в никуда. Мне стало его жаль. Я остановил его, чтобы скрасить его путь, его существование, чтобы что-то ему дать, вдохнуть в него смысл, чтобы он стал лучше, стал хоть чем-то богаче. Он с радостью принял приглашение, сел, мы выпили, я стал ему говорить теплые слова, я предрек ему хорошее будущее, хорошее ближайшее будущее. Он кивал, с интересом на меня поглядывая. Послушав, заинтересовался фотоаппаратом, я дал его ему. Он сказал, что хочет посмотреть, как я живу – я пустил его в палатку. И ушел купаться. Увел себя купаться. Я хотел, чтобы он взял у меня что-нибудь. Я все сделал, чтобы он взял. И он взял. Не мою частичку, устремившуюся к нему в порыве сочувствия, он взял не часть моей души, а вещь и деньги. Может быть, и ему, стало жаль меня, жалкого "лоха". И он решил преподать мне урок. И Черному Крысу стало меня жаль. Он увидел, что я пришел один, пришел чем-то недовольный, увидел, что рядом со мной нет моей женщины и нет моих детей, он пожалел меня, как я пожалел Вову, и ему захотелось мне что-то дать. Что ж, у него получилось.
* * * Сочувствие – это то же что и соизмерение, совпадение. В английском языке приставка co– означает "together", "with", то есть "вместе". Значит, я – то же самое, что и Вова, крыса – то же самое, что я. Мы часть целого. Мне кажется все же, что я что-то выдумал, а чего-то важного не понял. |
