— Не знаю, что и сказать, сынку, — наконец промолвил он. — Конечно, я тоже хотел бы пойти с тобой... Но тут такая закавыка...

— Какая, батько?

— Дозволит ли кошевой?

— Я думаю, Серко позволит.

— В том-то и дело, что Серко сейчас у себя на хуторе... В Грушевке... Отдыхает старик... А наказным кошевым атаманом оставил Ивана Стягайло, нашего куренного... Ты сам знаешь, какой он... Скупой — зимой снега не выпросишь, а своевольный да упрямый, как осел! Я ему в глаза не раз говорил это... Захочет — дозволит, а муха какая укусит не за то место — не дозволит!

— А мы его и спрашивать не будем! — рассердился Секач.

— Не кипятись, хлопче! Это дело не такое простое, как ты думаешь! — оборвал его Метелица. — Ведь самому понятно — без разрешения не пойдешь, если не хочешь отведать батогов... А хотя бы и пошел, то не далеко бы отошел! Без кошевого не возьмешь в дорогу ни пороху, ни олова, ни сухарей, ни солонины...

Опытный и рассудительный Метелица, как всегда, был прав.

— Что же ты посоветуешь, батько? — спросил Арсен.

— А что я посоветую? Идти к Стягайло... Я тоже пошел бы, да боюсь, что мой лик не очень нравится наказному атаману. Так что мое присутствие может и напортить тебе...

2

Иван Стягайло приобрел на Запорожье славу отчаянного, бесстрашного воина-казачины и скупого, ненасытного хозяина-жмота. В бою, распалившись, он не раз смело смотрел смерти в глаза, бросался туда, где было более опасно, и на теле имел столько шрамов, сколько, должно, не имел латок на своей одежонке последний нищий. Его рука не знала усталости, и тяжелая сабля нагоняла страх на врагов. Не одному братчику приходила она на помощь, спасая в трудную минуту от неминуемой смерти... За это запорожцы любили и уважали Стягайло.

Зато дома, в Сечи и на хуторе, он был совершенно другим человеком. Никто не имел больше, чем у него, земли, лесов, коней, скотины, пасек. Ни у кого из казаков-богатеев не было столько батраков и батрачек, как у Стягайло. И никто из них не был так скуп, как он. Все, что прилипало к его рукам, прилипало навеки... Во время дележа военной добычи, пользуясь своим атаманством, тянул к себе самые дорогие вещи, самые лакомые куски, а когда на куренной раде делили земельные угодья, магарычами, подкупами, а то и криком, потому как имел луженую глотку, добивался для себя наилучших делянок... Не брезговал и ростовщичеством — давал своим братчикам-запорожцам деньги в рост и потом драл с них три шкуры. За это казаки ненавидели его и прозвали: Стягайло. Поначалу он злился, когда его так окликали, но ничего поделать не мог — кличка пристала как смола и вошла в запорожский реестр. А со временем привык к ней, смирился, хорошо зная, что у запорожцев часто встречаются фамилии, клички и похлеще, даже обиднее, оскорбительнее — разные Дериземли, Безштаньки, Голопупенки, Кривошеи, Рябые, — свою же настоящую фамилию давно забыл и никогда о ней не вспоминал.

Он был видный казак, его не раз выбирали куренным атаманом. Но ему казалось этого мало, и он втайне примеривался к булаве кошевого. Ради такой заманчивой цели иногда даже раскошеливался — задабривал куренных атаманов и старых влиятельных казаков, а в день своего рождения ставил бочку горилки на сечевом майдане для голытьбы, надеясь, что на раде своим криком она может поддержать его.

Таким был этот человек, от которого в значительной мере зависело сейчас будущее Арсена. Он очень хорошо знал Стягайло и сам, и по рассказам Метелицы, потому побаивался, идя с друзьями к войсковой канцелярии.

На его стук в дверь послышалось громкое “войдите”.