Последний наш вечер в Пятиреченском прошел, мягко говоря, напряженно. Еще более напряженно, чем накануне. Верка вяло ковырялась в тарелке, шарахаясь взглядом и от мрачного Генпетровича, и от Кости. Она часто помаргивала и время от времени всхлюпывала носом. То ли переживала предстоящую разлуку с Костиком, то ли с ужасом задумывалась над перспективой отношений с Генпетровичем.

Сам Генпетрович молчал, как и вчера, а пил еще больше. Костя пытался сделать невинное лицо, но получалось неважно. Мне хотелось верить, что он еще не потерял остатки совести, но, скорее всего, просто боялся выяснения отношений с хозяином. Вряд ли его хоть сколько-то беспокоила участь Верки.

Что касается меня… Все эти дни, начиная с того самого момента, когда мы только прилетели в Пятиреченское, и особенно после сегодняшнего происшествия на сельском кладбище, я была словно в лихорадке. Как будто у меня начинался грипп и стремительно поднималась температура. Или как будто я завязла в предшествующей мигрени ауре. Все вокруг было зыбким, нечетким, размытым. Я плохо контролировала свое тело и совсем не контролировала мысли. Больше всего мне хотелось забиться в какой-нибудь темный угол и уснуть. Надолго. Может, даже навсегда.

И все же одну мысль мне удалось сформулировать довольно четко. Ни за что на свете я больше не лягу спать вместе с Веркой. Тем более на ту самую кровать, где она занималась сексом с моим братом.

Когда пришло время ложиться, я молча взяла свой спальник и вышла в зал ожидания. Через несколько минут Костя присоединился ко мне.

— Ты просто стерва, — прошипел он, разворачивая мешок на полу.

— А ты кретин, — огрызнулась я. — Вас вся деревня видела, и все только это и обсуждают. Мы завтра уедем, а у людей жизнь испорчена. Только потому, что у залетного, блин, археолога в штанах зачесалось.

— Это не у археолога зачесалось, а у этой коровы неуклюжей, — фыркнул Костя, забираясь в мешок. — Плевать я хотел.

Я трусливо надеялась, что Генпетрович и Верка будут выяснять отношения после нашего отъезда, но они ругались у себя в комнате всю ночь — нам это было прекрасно слышно. Впрочем, Косте действительно было плевать — он спокойно похрапывал. А вот мне было тошно.

Перебранка сменялась всхлипами, мольбы — возней. Под конец мне показалось, что я слышу звуки ударов и приглушенные вскрики. Я уже хотела разбудить Костю, но тут за стеной все стихло. Наверно, в кровати я проворочалась бы до утра, но в мешке лежишь, как в коконе. Не зря раньше беспокойных младенцев туго пеленали — чтобы спали лучше.

Хотя спала я все равно плохо — снился черный призрак с кладбища. Куда бы я ни пошла, как быстро ни бежала — он догонял и протягивал ко мне щупальца. Но каждый раз в последний момент ангел-хранитель спасал меня. А потом ангел исчез, и чудище уже почти схватило меня, но тут появилась звенящая и переливающаяся радугой «погремушка». Я взяла ее и почти уже заглянула в ее глубину, но услышала:

— Вставай. Поезд через час.

Если б мои руки не были спеленаты спальником, Косте, наверно, не поздоровилось бы. Пока я выпуталась, он уже отправился в комнату.

Генпетрович куда-то ушел — может быть, еще ночью, не знаю. Зареванная Верка прятала от нас покрасневшие глаза, опухший нос и лиловый кровоподтек на скуле. Костя только плечами пожал и, как ни в чем не бывало, уселся за стол завтракать. Я отказалась и только выпила воды, зачерпнув кружкой из ведра.

Дизель останавливался в Пятиреченском в половине десятого утра и всего на три минуты.