12

Он замолчал, и все трое сразу надвинулись на меня со всех сторон: то ли прикрывая от порывистого снежного ветра, то ли угрожая — или соглашайся, или не обессудь… На короткий миг я даже почувствовал себя затравленным, загнанным в глухой холодный угол.

— Не знаю, — выдавил я из себя. — Никогда не приходилось вести паровоз…

— Так попробуешь, — вставил Лютый.

— Отказаться могу?

— Ты правда готов дальше сидеть здесь, закапывать покойников в мерзлую землю, хлебать вонючую болтанку и подыхать день за днем?

Червоный спрашивал искренне, в голосе слышалось искреннее недоумение, но не в этом дело. До того момента я действительно не признавался самому себе: вот такая, как он говорит, моя лагерная жизнь и есть со стороны. Чтобы как-то смягчить это мерзкое и липкое чувство собственного ничтожества, я попробовал возразить:

— Так все живут…

— Нет, — Червоный говорил жестко. — Так живут не все. Уж никак не все. Даже уголовные преступники имеют здесь больше прав и возможностей, чем мы с тобой. Ладно мы, украинские повстанцы. Или наши литовские братья. Вы, русские, для майора Абрамова и даже вашего дорогого товарища Сталина — такое же дерьмо, как мы, украинцы. Или другие народы, которые большевики подгребли под себя. Разве нет, Виктор?

— Знаешь, не люблю этих твоих разговоров… Непросто у нас все…

— Потому и не любишь, что понимаешь — я говорю правду. Не все просто, согласен. Кроме одного: нас тут держат в неволе за преступления против Советов, а вас — неизвестно за что. Поэтому наше желание получить свободу должно совпадать с вашим.

— А на свободе что делать?

Знаете: это я сам у себя уже тридцать лет спрашиваю… Тогда вслух произнес впервые, с не меньшим отчаянием. Ведь бандеровцы точно знали, что будут делать, если им повезет осуществить свой безумный план и вырваться из лагеря. У меня и мне подобных не было даже такого пути, на который стремились вернуться украинцы — пути борьбы. Мне не с кем было бороться, тем более — с оружием в руках. Немцев мы разбили, в своих стрелять я не собирался.

— Вот здесь ты верно мыслишь, — откликнулся Лютый. — Друг Остап, твой товарищ сам для себя еще не решил, зачем ему свобода. Ведь за проволокой и заборами для него — то же самое, что и здесь.

— У него есть время подумать. — Теперь они говорили так, будто я не стоял рядом, почти впритык. — Пока что мы сами ждем команды.

— Команды? — переспросил я.

— Такие акции готовятся сразу в нескольких лагерях Севера, — пояснил Червоный. — Это все, что тебе нужно знать. Ты и так, кажется, очень много услышал для человека, который ни во что не ставит личную свободу.

— Это угроза?

— Понимай как знаешь. Только что-то мне подсказывает, Гуров, вряд ли ты побежишь с этим к Бородину.

И снова Данила Червоный сказал чистую правду — сдавать планы бандеровцев лагерному начальству я не собирался. Они могли считать меня кем угодно — трусом, ничтожеством, врагом, коммунистом… Вот только стукачом я никогда не был.

— Ладно, — вздохнул я. — Это все теория. Схема, костяк. Не все у вас продумано.

— О, теперь вижу и слышу серьезного человека, — Червоный удовлетворенно хмыкнул. — Говори, мы тебя слушаем: что, по-твоему, не так?

— Другие заключенные… Блатные, например.