Степка, бледнея, молчал, и губы у него дрожали от обиды.

- Ерундовская власть. Нам, казакам, даже вредная. Одним коммунистам житье, а ты хоть репку пой... Такая власть долго не продержится. Хоть и крепко присосались к хлеборобовой шее разные ваши комсомолы, а как приспеет время, ажник черт их возьмет!

На потном лбу Максима подпрыгивала мокрая прядка волос. Нож, обтесывая болванку, гневно метал стружки. Степка, бесцельно листая книгу, угрюмо сопел: ему не хотелось ввязываться в спор, потому что сам Яков Алексеевич прислушивался к словам Максима с молчаливым одобрением, видимо ожидая, что скажет Степка.

- Ну, а если, не приведи бог, какой переворот? Тогда что будешь делать? - хищно поблескивая зубами, щерился Максим.

- Зубы повыпадут, покель дождешься переворота!

- Гляди, Степка! Ты уж не махонький... Игра идет "шиб-прошиб", промахнешься - тебя ушибут! Да случись война или ищо что, я первый тебя драть, буду! Таких щенят, как ты, убивать незачем, а плетью сечь буду... До болятки!

- И следовает!..- подталдыкивал Яков Алексеевич.

- Пороть буду, вот те крест!..- подрагивая ноздрями, гремел Максим.- В германскую войну, помню, пригнали нашу сотню на какую-то фабрику под Москвой,- рабочие там бунтовались. Приехали мы перед вечером, въезжаем в ворота, а народу возле конторы - тьма. "Братцы казаки, шумят, становитесь в наши ряды!" Командир сотни-войсковой старшина Боков-командует: "В плети их, сукиных сынов!.."

Максим захлебнулся смехом и, багровея, наливаясь краской, долго раскатисто ржал.

- Плеть-то у меня сыромятная, в конце пулька зашита... Выезжаю вперед, как гаркну забастовщикам этим: "...Вставай, подымайся, рабочий народ! Приехали казаки вам спины пороть!" Попереди всех старичишка в картузе стоял, так, седенький, щупленький... Я его как потяну плетью, а он - копырь и упал коню под ноги... Что там было...- суживая глаза, тянул Максим.- Бабья этого лошадьми потоптали - штук двадцать. Ребята осатанели и уж за шашки взялись...

- А ты? - хрипло спросил Степка.

- Кое-кому вложил память!

Степка спиной прижался к печке. Прижался крепко-накрепко, сказал глухо:

- Жалко, что не шлепнули тебя, такого гада!..

- Это кто же гад?

- Ты...

- Кто гад? - переспросил Максим и, кинув на пол необтесанную ложку, поднялся со скамьи.

Ладони у Степки взмокли теплым потом. Стиснул кулаки, ногти въелись в тело, и уже твердо сказал:

- Собака ты! Каин!

Максим, вытянув руку, сжал в комок рубаху на груди у Степки, рывком оторвал его от печки и кинул на кровать. Ненависть варом обожгла парня. Метнулся в сторону, в пальцах Максима оставил ворот рубахи, взмахнул кулаком... Хлесткий удар в щеку свалил Степку с ног. Левой рукой Максим мял ему горло, правой размеренно бил по щекам. Степка чувствовал над собой частое дыхание брата, видел холодную и такую ненужную улыбку на его губах, от каждого удара захватывало дыхание, звон колол уши, из глаз текли слезы. Крик обиды за невольные слезы, за улыбку Максима застревал в стиснутом горле... Из разбитых губ текла кровь. Вращая выпученными глазами, Степка кровью плевал в лицо брата, но тот отворачивал в сторону голову, показывая бритую жилистую шею, и так же размеренно, молча кидал шершавую ладонь на вспухшие щеки Степки...

Выждав время, разнял их сам Яков Алексеевич. Максим, все так же улыбаясь, поднял с земли недоделанную ложку, сел возле окна, Степка вытер рукавом окровяненные губы, надел шапку и вышел, тихонько притворив за собой дверь.

- Ему это на пользу... Пущай за борозду не залазит, а то он скоро и до отца доберется! - заговорил Максим.

Яков Алексеевич задумчиво мял бороду, хмурился, поглядывая на мокрое от слез лицо старухи.

x x x

Наутро Максим первым затеял разговор.