— Дядя Гриша, дядя Гриша, выручай… — едва не плача, затараторил я и, сбиваясь и торопясь, рассказал ему всё от начала и до конца. — Что мне теперь делать, что, скажи, что, ну? — закончив, с мольбой спросил я.

Дядя Гриша — на самом деле Григорий Михайлович Пастухов, мамин ухажёр и мой друг, и товарищ, старший конечно товарищ, растерялся в начале. Это понятно. Шутка ли, в конце дня — в Москве уже поздний вечер — услышать такое, и от кого. Он же на пенсии. Не в материале. Выигрывая время, он потребовал: «Стоп, сынок, не тараторь… — Разволновался значит, понял я, если сынком называет. Это ещё означало и то, что я точно что-то не так сделал. — Ты откуда звонишь? — спросил он. — И, пожалуйста, всё с начала, без нервов, повтори». Я повторил.

— Понятно… что не понятно, — пробурчал он, и приказал. — Слушай меня внимательно, сынок, и никакой мне самодеятельности: никаких аэропортов, никаких «линять». Ты ни при чём. Ты просто сосед. Запомнил? Сиди в номере. Смотри телевизор, пей чай. Ничего не видел, ничего не знаешь… Прилетел к Свешникову КолеНиколе — это имя такое, мой друг… Я ему сейчас позвоню. Связь только с ним. Что он скажет, то и делай. Жди меня. Я вылетаю. Сам тебя найду. Всё. Только спокойно. Только без нервов, сынок. Предупреждаю. Так надо. Ну, ты меня удивил, ну ты… Жди, короче, разберёмся. Звонок сотри.

Зачем стереть, я понял тогда, когда меня начали прессовать следователи. Откуда они узнали об… этом, происшествии, я не знаю, но они без стука ворвались в мой номер, четыре человека сразу. Все четверо с пээмами, разом собой заполнили номер, один сразу проскочил в ванную комнату, другой на балкон, третий метнулся во вторую комнату, четвёртый держал меня на мушке пистолетного ствола. Потом все четверо уставились на меня.

— Ну, — зло глядя, с такой же усмешкой приказал четвёртый, — колись, дорогой.

— Что рассказывать? — испуганно спросил я, тупо глядя в дырку ствола. От чёрной дырки мне стало плохо. Очень плохо. Поверьте, если бы я стоял, упал бы от страха. Хотя парень я, на мой взгляд, да и в армии, в слабаках не числился. Но в эту минуту… И не потому, что четыре ствола возникли перед носом, я не слон, мне и одного хватит, а вообще. Полная беспомощность и обреченность… Ё моё! К тому же, падать было некуда, я сидел. Остолбенел просто. Одно дело когда с кино— или телеэкрана в тебя целятся, другое дело когда живьём. Живым я, кажется, себя уже не чувствовал. Страх тупой, животный, полностью мной овладел. Я уловил: моя жизнь зависла на мушке ствола. Упёрлась в секунды и в кусочек свинца. И вправду, кто его знает, что у этого… у… у… на уме? У него, может, одна извилина, а вторая на спусковом крючке, а в конечной точке, мой лоб…

— Ты, парень, дуру нам не нарезай, — пригрозил второй, который с балкона вернулся. Пистолеты они уже опустили, даже в кобуры сунули все, кроме четвёртого. Он продолжал мне в лоб пистолетом целился. — Не то мы тебе такого сейчас наваляем…

— Без свидетелей, — подчеркнул первый.

— Да, — согласился второй. — Мало не покажется.

— И вообще, мы всё о тебе знаем… Ну! Лучше колись. — С угрозой в голосе предложил четвёртый.

— Чистосердечное признание, облегчает наказание.