— Ты ведь тоже голоден? — спросил он у котенка.

Тот дрожал, и Хиёси прижал его к груди. Ощутив живое тепло, котенок благодарно лизнул щеку Хиёси.

— Кис-кис, — пробормотал он и отвернулся.

Хиёси недолюбливал кошек, но котенок был единственным живым существом, которое сегодня обратило на него внимание.

Хиёси внезапно насторожился, зрачки котенка расширились от испуга. Из комнаты, прилегавшей к веранде, донесся отчаянный крик мужчины, терзаемого болью. В кухню прошла Оэцу со слезами на глазах. Она вытирала их рукавом, готовя на очаге какое-то снадобье.

— Тетушка, — вкрадчиво произнес Хиёси, поглаживая котенка, — малыш голоден и очень замерз. Он умрет, если вы не покормите его.

О своем пустом желудке он промолчал, но разжалобить Оэцу не удалось.

— Ты все еще здесь? Скоро ночь, и я не позволю тебе остаться у нас в доме.

Она закрыла лицо рукавом, чтобы племянник не видел ее слез. Молодая жена самурая, красивая и счастливая года три назад, поникла, как цветок под дождем. Хиёси, держа котенка в руках, думал об ужине и постели, близких и недостижимых. И, внимательно посмотрев на Оэцу, Хиёси заметил в ее внешности странную перемену.

— Тетушка! У вас живот! Вы ждете ребенка?

Оэцу резко вскинула голову, словно ее хлестнули по щеке. Неожиданный вопрос смутил ее.

— Неразумное дитя! Неприлично задавать такие вопросы! Какой ты невежа! Живо ступай домой, пока совсем не стемнело! В Накамуру или куда хочешь! Мне нет дела до тебя. — Задохнувшись от гнева, Оэцу скрылась в глубине дома.

— Что ж, и пойду, — пробормотал Хиёси, готовый уйти, но котенку не хотелось покидать насиженное местечко.

Служанка принесла немного холодного супа и рис, показала миску котенку и поманила его в кухню. Котенок, мгновенно спрыгнув с рук Хиёси, устремился к еде. Хиёси почувствовал, как рот наполняется голодной слюной, но его кормить здесь не намеревались.

Хиёси решил идти домой. У ворот его окликнули.

— Кто там? — раздался голос из комнаты, где лежал больной.

Хиёси поспешил ответить Дандзё и сразу выложил, что его выгнали из гончарной лавки.

— Оэцу, открой дверь!

Оэцу возражала, говоря, что муж непременно простудится на сквозняке и тогда раны его заноют еще сильнее. Она не подпускала Хиёси к комнате Дандзё, пока тот не впал в ярость.

— Дура! — закричал он. — Какая разница, проживу я десять дней или двадцать? Сказано, отпирай!

Заплакав, Оэцу выполнила приказ мужа.

— Ты его только расстроишь. Поздоровайся и ступай прочь, — сказала она Хиёси.

Хиёси просунул голову в комнату больного и поклонился. Дандзё полулежал в постели.

— Хиёси, тебя и оттуда выгнали?

— Да, господин.

— М-да. Вот и хорошо!

— Что? — Хиёси озадаченно взглянул на Дандзё.

— Нет позора в том, что тебя выгнали, если только ты сам не предал хозяина или не проявил неблагодарность.

— Понятно.

— Вы ведь и сами были раньше самураями. Слышишь, Хиёси, самураями!

— Да, господин.

— Самурай не служит за мерку риса, он не раб своего желудка. Он живет во имя своего призвания, во имя служения долгу.