Было зажжено столько ламп и так много слышалось веселых смеющихся голосов, словно этот пир был таким же, как все остальные. И только присутствие вооруженных и облачившихся в доспехи воинов бросало мрачную тень на всеобщее веселье.

Особенный блеск и очарование вечеру придавали изысканные наряды и тщательно набеленные и нарумяненные личики госпожи Оити и трех ее дочерей. Младшей из трех сестричек было всего десять лет, и, глядя, как радостно это дитя вкушает от обильных яств, прислушивается к шумным беседам, дразнит старших сестер, — глядя на это, даже испытанные воины, ничуть не страшащиеся неизбежной кончины, торопились отвести взгляд.

Кацуиэ изрядно выпил. Каждый раз, когда он произносил здравицу в честь кого-нибудь из присутствующих, с уст его срывалось слово, говорящее о бесконечном одиночестве:

— Если бы Гэмба был сейчас с нами!

А когда кто-нибудь заводил в присутствии Кацуиэ речь о неудаче, которую потерпел Гэмба, властитель Китаносё прерывал его сразу же:

— Не надо упрекать Гэмбу! Вина за происшедшее полностью падает на меня. Когда я слышу, как обвиняют Гэмбу, мне становится не по себе.

Кацуиэ позаботился, чтобы сакэ за пиршественным столом не иссякало. Часть его он переслал стражам на башнях, сопроводив угощение запиской: «Проститесь с эти миром как должно. Пришло время вспомнить любимые стихи».

С башен доносилось пение стражников, а пиршественный зал переполняли веселые голоса. Барабаны били прямо напротив почетного места, на котором восседал Кацуиэ, серебряные веера танцовщиков очерчивали изящные узоры в воздухе.

— Давным-давно князь Нобунага сам охотно исполнял танцы и пытался заставить меня делать то же, но мне было неловко, потому что я вовсе не умею танцевать, — заметил Кацуиэ. — Какая жалость! Знать бы заранее, что мне предстоит нынешняя ночь, и я постарался бы разучить хотя бы один танец!

В глубине души он еще тосковал по безвременно погибшему князю Оде. Но было во всем этом и нечто иное. Несмотря на то что Кацуиэ попал в безвыходное положение — из-за одного-единственного воина со сморщенным лицом старой обезьяны, — он втайне надеялся умереть достойной смертью.

Сейчас ему было пятьдесят три года. Достигнув к этому возрасту высокого звания, он, при других условиях, был бы вправе рассчитывать на блистательное будущее. Теперь он рассчитывал лишь на блистательную гибель на Пути Воина.

Всем пирующим не по одному разу подали чашку сакэ. Все пили помногу, и крепостные подвалы изрядно опустели. Люди пели под барабанный бой, плясали с серебряными веерами, обменивались громогласными приветствиями и шутками. Но ничто из происходящего не могло развеять царящую в зале гнетущую печаль.

Время от времени наступало ледяное молчание. Мерцающий свет горящих ламп озарял пирующих смертельной бледностью, причиною которой было отнюдь не выпитое сакэ. Наступила полночь, а пир все длился. Дочери госпожи Оити, усталые и заскучавшие, прильнули к матери и погрузились в дремоту. Младшая положила голову на колени матери и безмятежно уснула. Притрагиваясь к волосам дочери, госпожа Оити не могла удержаться от слез. Заснула и вторая дочь — та, что постарше. Лишь старшая — Тятя, — похоже, понимала, какие чувства переживает мать, и знала, что означает нынешнее пиршество. И все же ей удавалось сохранять хладнокровие.

Все три девочки были красивы и лицом походили на мать, но Тяте куда в большей степени, чем сестрам, были присущи тонкие черты старинного рода Ода. И любому, кто смотрел сейчас на нее, становилось грустно от мысли, как она хороша, молода и что ее в ближайшем времени ожидает.

— Она так невинна, — внезапно произнес Кацуиэ, взглянув на безмятежное личико младшей дочери госпожи Оити.