То было абсолютно такое же ощущение покоя, как на кладбище lie de Seine — последнем клочке суши по направлению к Атлантическому океану, могилы, утонувшие в песке, который постоянно скапливался, и его тут же сдувало ветром; можно было еле-еле различить текст, который пытались уничтожить соленая вода и ветер.

— А Помпея? — предложила Юнна. — Там ведь целый город — одно-единственное сплошное кладбище? Совершенно пусто и бесстрастно.

— Нет, — возразила Мари, — вовсе не пусто. В Помпее кладбища есть повсюду.

Они приехали на Корсику.

Юнна спросила:

— Мы можем продолжить наш путь автобусом? Тогда не надо брать номер в гостинице на ночь.

Юнна некоторое время смотрела на Мари, а потом сказала:

— Ну ладно! Как хочешь! Пусть будет кладбище!

В номере отеля Мари попыталась объяснить:

— Это было ужасно. Ведь здесь их осталось гораздо больше, чем где бы то ни было!

Юнна сидела с картой и расписанием автобусов, разложенными перед ней на столе; она думала, составляла планы, а когда Мари повторила, что это было ужасно, она отбросила от себя бумаги и разразилась:

— Ужасно… ужасно! Оставь в покое мертвых и веди себя как человек! Будь спутницей!

— Извини! — сказала Мари. — Я не понимаю, что на меня находит!

И Юнна сказала:

— Надо просто подождать! Все будет хорошо.

Вечером Юнна снимала камерой на узкой улице городской окраины. Все окна и двери были из-за жары открыты настежь.

Свет заката отливал золотом и багрянцем. Юнна снимала играющих на улице детей. Они старались изо всех сил, пока не обнаружили, чем она занималась, и, утратив естественность, столпились вокруг нее, изображая паяцев.

— Ничего не выходит, — сказала она. — Как жаль! Такое прекрасное освещение!

Когда Юнна убирала «Конику» в футляр, к ней подошел маленький мальчик с рисунком в руке и спросил, нельзя ли его сфотографировать.

— Конечно, — ответила Юнна, пожелавшая быть доброй. — Я сниму тебя, пока ты рисуешь.

— Нет, — отказался мальчик. — Только картинку. — И поднес картинку к лицу Юнны. Картинка была нарисована толстым карандашом на листе картона, должно быть вырванного из какой-то упаковки, и казалась очень выразительной.

— Это могила, — объяснил мальчик.

Совершенно верно. Могила с крестом, венками и плачущими людьми. Интереснее всего был внизу поперечный разрез черной земли и гроб, в котором лежал кто-то, скалящий зубы. Юнна засняла картинку.

— Хорошо! — одобрил мальчик. — Теперь-то уж он точно никогда больше не поднимется наверх! Я хотел только узнать…

Какая-то женщина вышла на крыльцо и позвала мальчика.

— Иди в дом, — сказала она, — и кончай с этими вечными глупостями. — Повернувшись к Юнне и Мари, она продолжила: — Простите Томмазо, он всегда рисует одну и ту же картинку, а ведь случилось это уже год тому назад.

— Это был его отец? — спросила Мари.

— Нет, нет, это был его несчастный брат, его старший брат.

— И они были очень близки друг с другом?

— Вовсе нет, — ответила женщина, — Томмазо не любил его, ну ни капельки… Я не в силах понять этого ребенка.

Она загнала мальчика в дом; прежде чем он исчез, она повернулась и сказала:

— Теперь-то уж он точно никогда больше не поднимется наверх!

Они пошли назад через проулок; вечерний свет был по-прежнему ярко-багровым.