|
— Лица, лица — и еще руки! Лица — не выразительные, не значительные, сырье, которое мне больше не нужно, так как я его хорошо знаю. Знаю, как формировать выражение лица, как изменять его до полнейшей выразительности; я умею упрощать и оттенять выражение лиц марионеток вплоть до гримасы невыносимого страдания! Вы, моя дорогая подруга, конечно, изобразили известные типы лиц. Прошу прощения, но эти ваши фигуры — немы. Они мне ничего не говорят. Их руки мне ничего не говорят. Но я вселил в них жизнь, я перенял их у вас и вселил в них жизнь!
— Да, разумеется, — сказала она. — Однако мне они больше не принадлежат. Владислав, не слушая, продолжал: — Театр, кукольный театр, как вы думаете, что это такое? Жизнь, бурная жизнь, упрощенная до самой своей сущности, до самой окончательности. Послушайте меня! Я беру идею, мельчайший осколок идеи, и я думаю, я нащупываю… И строю дальше! Вскочив, он начал ходить взад-вперед по комнате этими своими длинными, почти танцующими шагами. — Нет, ни слова! Что же я нашел? Я нашел осколок стекла из того, что я называю финской легендой, осколок неуклюжей сказки и заставляю его сверкать, как алмаз. Можно еще чаю? — Не все сразу, — абсолютно холодно ответила Мари. — Вам бы надо воспользоваться самоваром. Мари налила в кастрюлю воды и включила плитку. — Это займет некоторое время, — сказала она. Владислав произнес: — Мне не нравится ваш тон. — Согласно контракту… — начала было Мари, тщательно подбирая слова. Но он мгновенно перебил ее: — Вы меня удивляете, вы говорите со мной о контракте, об этой отвратительной тривиальности, которая не должна занимать внимание художника! Она вспылила: — Послушайте, что говорю я! То, что мне надо сказать! Во всяком случае, они — мои, они были мои. И когда же, в конце концов, мне приготовить обед?! Владислав продолжал ходить по комнате взад-вперед. Наконец он сказал: — Ничего-то вы не знаете, вам едва исполнилось семьдесят лет, вы ничему не научились! Мне девяносто два, говорит это вам о чем-нибудь? — Мне говорит это о том, что вы очень гордитесь своими девяносто двумя годами! И что вы не научились уважать работу, не вашу собственную работу! Замечательно! — воскликнул Владислав. — Вы умеете злиться! Хорошо, очень хорошо. Но вы не вложили ни капли гнева в своих персонажей и даже ничего другого. Я говорю вам, они — немые! Прекрасно нарисованные сказочные фигуры, сказочные идиоты, посмотрите на их глаза, посмотрите на их руки, на эти жалкие лапы! Подождите! Я покажу вам! Он побежал за своей сумкой. Среди носков, нижнего белья, фотографий, разных неопределенных принадлежностей туалета было и огромное количество маленьких пакетиков, каждый, обернут мягкой ватой и перевязан резинкой. — Смотрите, — сказал он. — На руки, изваянные мной. Учитесь, пока есть время. Если бы вы прикоснулись к изваянным мной лицам, это научило бы вас гораздо большему, но и руки заставят вас признать, что моя легкая линия не имеет ничего общего со скульптурной. Уберите чайные чашки, уберите все со стола, очистите его. Вы завариваете слишком слабый чай. Одну руку за другой доставал Владислав из пакетиков и клал перед Мари, и она рассматривала их в наступившей тишине. Руки были невероятно красивы. Робкие руки, жадные руки, руки отталкивающие, умоляющие, прощающие, руки, выражающие гнев или нежность… она поднимала их одну за другой. Была уже довольно поздняя ночь. И Мари наконец сказала: — Да. Я понимаю. — Немного помолчав, она продолжала: — Здесь есть все. |
