— Мишенька, — произнесла она. — Сыночек…

* * *

Безумной женщина не выглядела. Как и не показалась мне агрессивной. Её речи не походили на бессвязное бормотание. Звучали негромко, но чётко и понятно (с едва заметным южнорусским акцентом). Я слушал рассказы женщины — пытался если не вспомнить, то хотя бы представить всё то, о чём она говорила. Потому что заподозрил: сумасшедшим может оказаться вовсе не она. Смотрел женщине в глаза. Сегодня её голос мне казался необычно бодрым. Словно в жизни женщины произошло долгожданное радостное событие.

Она наглаживала и целовала (мою?) руку (я по-прежнему не ощущал прикосновений), глотала слёзы. И говорила: рассказывала о неизвестных мне людях, пересказывала содержание старых советских фильмов для детей, то и дело обращалась ко мне (называла своим сыном Мишей). На моего соседа по палате внимания не обращала. Отметил: заходившим в палату медсёстрам и санитаркам её поведение странным не казалось. Во всяком случае, удивления и тревоги я на их лицах не увидел.

Женщина просидела в моей палате до самого вечера. Меня не утомило её присутствие. Когда она ушла, за окном уже стемнело — я сразу же уснул.

* * *

А на следующее утро я присмотрелся к своему телу. Потому что отметил в своём облике странность: я словно уменьшился в размерах. Мелькнула мысль о том, что мне ампутировали ноги. Но ноги я рассмотрел (когда над ними колдовала медсестра), пусть они и показались мне чужими (тонкие, с гладкой белой кожей). Списал их странный вид на долгое пребывание в кровати. Ведь с декабря прошёл не один месяц — за такое время немудрено похудеть (особенно, лёжа на больничной койке).

Сколько я пролежал в больнице? Нынешнюю дату я пока не знал. Но, судя по листве на деревьях за окном, на улице давно не зима. От долгой неподвижности мышцы на моём теле превратились в кисель. Но руки и ноги на месте — в этом я убедился. Как и в том, что ко мне возвращалась способность здраво мыслить. Решил: пусть я всё ещё и не чувствовал своё тело, но внешне оно не походило на собранные наспех после автомобильной аварии человеческие останки.

* * *

Заговорил я через два дня после того, как вновь обрёл зрение. Сделал это неожиданно даже для себя. Но радовался своему достижению не в одиночестве. Во-первых, ко мне в палату подселили рыжеволосого конопатого мальчишку лет восьми (моего прежнего соседа увезли ещё вчера). Он тут же обследовал свою и мою тумбочки; рассказал, что его скоро выписывают, что он остался в своей прошлой палате в одиночестве — его перевели ко мне, чтобы он «не нахватался микробов» от «новеньких» больных.

Во-вторых, снова пришла называвшая меня своим сыном женщина. Принесла мне банку с похожей на бульон мутной жидкостью. В этот раз она явилась раньше — я заподозрил, что сегодня выходной. Женщина приветливо улыбнулась; поздоровалась со мной и с моим рыжим соседом; села на стул с деревянной скрипучей спинкой, взяла меня за руку. Отметил, что обрадовался её необычно раннему визиту. Вдохнул аромат апельсиновых цветов, на время затмивший запах карболки. С трудом разомкнул губы(!), пошевелил языком(!).

— Кто ты? — спросил я.

Мои слова прозвучали резко и грубо. Я хотел спросить у женщины, как её зовут. Но вовремя понял, что длинную фразу пока не осилю — сократил её до короткого вопроса. Мой каркающий голос прозвучал неожиданно для гостьи. Женщина вздрогнула и приглушённо пискнула. Прижала ладонь к губам, всхлипнула. Смотрела на меня, как на… чудо. Шумно дышала. В её глазах вновь собралась влага — капли слёз перевалили через преграду из ресниц, заскользили по скулам и щекам женщины.

— Мишенька!.. — воскликнула она. — Ты заговорил!

Женщина вскочила на ноги, теребила мою руку (видел, что именно мою, но не ощущал прикосновений её мокрых от слёз пальцев).