— Щедро, — признал Турецкий.

— Еще бы! — с энтузиазмом кивнул Алексеев.

— Значит, у вас был повод сокрушаться в связи с арестом ваших благодетелей, — констатировал Турецкий.

Алексеев сдвинул седые брови и посмотрел на Александра Борисовича тяжелым взглядом.

— Не нравится мне, как вы это сказали, — глухо проговорил он.

— Что?

— А вот это: «благодетели». Словно бы с издевкой какой-то. А между тем это правда. Храбровицкий и Берлин спасли жизни десяткам парней. А сотни, благодаря их помощи, превратились из никому не нужных инвалидов в полноценных членов общества. Я думаю, это им на любом суде зачтется. — Богдан Юрьевич сделал паузу и добавил: — И не только на земном.

— Я в этом не сомневаюсь, — серьезно сказал Турецкий. — Скажите, Богдан Юрьевич, все переговоры с предпринимателями вели вы?

— Почему же? Мой заместитель Павел Петрович Кизиков тоже. Борис Берлин часто к нам захаживал. Справлялся, что и как. Он — человек жесткий и правильный, счет деньгам знает и предпочитает держать все финансовые потоки под своим личным контролем. Чтобы ни одна копейка зазря не пропала.

— И вас такой подход устраивал?

— Конечно. Нас устраивало все, что делали для нас Храбровицкий и Берлин. Господи, да мы молиться на них были готовы. Да и сейчас…

— Что сейчас?

— И сейчас готовы. Арест Бориса Григорьевича для нас большой удар. Понимаете, это как родного человека потерять. Да еще вся эта история с Геной Кизиковым… Ох-хо-хо. Врагу не пожелаешь испытать то, что испытал за последний месяц Павел Петрович.

— Вы были знакомы с Геннадием Кизиковым, — не столько спросил, сколько констатировал Турецкий.

— Знаком, знаком, — кивнул Алексеев. — А как же иначе? Он часто к нам забегал. Иногда помогал отцу сортировать бумаги, иногда просто в гости. Хороший был парень, царство ему небесное. А что в дело это впутался, так Бог ему судья. Видать, была причина.

— Может, вы знаете, какая? — осторожно спросил Александр Борисович.

V— Это нет. Откуда?

— А сами как думаете?

— Думаю, запутался парень. Слишком много злобы накопил на войне, а избавиться он нее — не смог. С души ее слить — не смог. Вот и убил.

— Думаете, это была месть?

Богдан Юрьевич долго размышлял над вопросом Турецкого. Наконец ответил:

— Утверждать тут ничего нельзя. Но многие наши парни возвращаются с войны озлобленными… И с горячим желанием — заставить генералов понюхать, как пахнет настоящая человеческая кровь. Но все только мечтают, а Гена — сделал. Глупо, жестоко… Но это его выбор.

— По-вашему, Геннадий действовал в одиночку? — спросил Турецкий.

Богдан Алексеевич покачал головой:

— Чего не знаю, того не знаю. Если вдуматься, дело это в одиночку провернуть сложно. Но Геннадий прошел войну, у него были навыки. Поэтому… — Алексеев замолчал и лишь пожал плечами. — И вообще, Александр Борисович, — продолжил он после паузы, — я понимаю ваше рвение… Убийство это громкое, наверняка на вас давит начальство. Но поверьте, я об этом ничего не знаю. Одно могу сказать точно: Борис Берлин к взрыву не причастен. А вся эта история с рацией… — Алексеев пожал плечами. — Вы меня извините, но она яйца выеденного не стоит. Подобные вещи имеют тысячи объяснений, и я уверен, что самое криминальное из них — не самое верное.