Чувства, думал я, перебирая старые письма и фотографии. Чувства… Можно ли ими, именно ими, а не вещественными, что ли, доказательствами измерять родовое богатство семьи? Говоря о вещественных доказательствах, я подразумеваю не автомашины и дачи и даже не картины и библиотеки, а нечто более тонкое. Вообразим, что все в истории семьи Ксении Александровны Говязовой осуществилось: по деду Сергею Петровичу род ее восходит к легендарному Чарльзу Кларку, по бабушке Марии Антоновне — к великому Суворову; мать ее, Татьяна Сергеевна, была известной и замечательной певицей, сама она стала пианисткой и лауреатом. Бесспорно, этот ослепительный вариант не исключает чувств. Более того, без них — чувств — не может быть ни исторических путешествий, ни большого искусства. Именно в них исток открытий — любых. Это: зерна, из которых вырастает все великое, красивое в мире. Все, чем богата человеческая культура, выросло из этих зерен, из человеческих чувств.

Но ведь культура — это не только открытие континентов и микрочастиц или музыка. Это и те незримые порой нити, которые соединяют людей, возвышая их будничное существование до самых великих и нужных в жизни открытий — человеческого в человеке, это непрерывное увеличение человечности в повседневности. Измеряя родовое богатство семьи чувствами, мы, собственно говоря, взвешиваем ее вклад в культуру народа и человечества. И может быть, самый чистый, лабораторно чистый вариант, когда мы имеем возможность только чувствами измерить богатство семьи, богатство, составленное работой души поколений, — вариант, когда ничего будто бы не осуществилось, когда поставлен жизнью, судьбой для испытания духовных сил опыт видимого несвершения.

…Но вернемся к Ксении Александровне Говязовой.

Когда, не поступив в консерваторию, после непродолжительных странствий, она с мужем, который начал учиться в военной академии, обосновалась в Москве, точнее, под Москвою, то первым делом выписала из Иркутска маму и бабушку. Ехали они нелегко — по дороге заболели, деньги у них в поезде украли. Сама Ксения Александровна была в то время беременна. Москва начиналась для них тяжело.

А потом, когда жизнь выровнялась, определилась, Ксения Александровна, устраивая на лето дочь в детский сад, сама поехала с детьми. И — осталась. Надолго, на 30 лет.

— Я начинала, — рассказывает она, — как дилетант, и, наверное, я дилетант на всю жизнь. Я живу на эмоциях. Начинала я работать безобразно. Творчества было хоть отбавляй, а методики никакой… Музыку и фортепьяно я не забывала. Но если раньше особенно любила Шопена и Листа, то теперь меня все сильнее волновали Чайковский, Рахманинов. Наверное, у меня угасал дар виртуозности и одновременно нарастала и углублялась тяга к музыкальному размышлению. У меня в Иркутске была хорошая учительница музыки — Евгения Григорьевна Городецкая. Она окончила Петербургскую консерваторию и поехала в Сибирь, чтобы нести сюда музыкальную жизнь. У нее было два рояля, она была уже стара, сидела и учила музыке. Поначалу за деньги, а потом — без денег. Было два рояля, седая женщина и музыка. И был воздух искусства, я надышалась им в юности на всю жизнь.