— Конечно, — согласился Кристиан. — Но я никогда не видел человека, который бы был организован так. Своими советами и рекомендациями он изменил мою жизнь. — Кристиан помолчал. — Сегодня вечером я у него ужинаю, так могу я передать, что прием состоится?

Кеннеди сухо улыбнулся.

— Ты смело можешь сказать ему это.

В конце дня Кеннеди подписал кое-какие бумаги в Овальной комнате и остался сидеть за своим письменном столом, глядя в окно. Ему были видны верхушки ограды, окружающие полянки Белого дома, черные железки с белыми шипами, через которые пропущен электрический ток. Как всегда, он чувствовал себя неуютно из-за близости к улице, к толпе, хотя и знал, что кажущаяся возможность нападения иллюзорна: он был стопроцентно защищен. Белый дом охраняло семь оцеплений охраны; в радиусе двух миль в каждом доме, в квартирах и на крышах, сидели люди из Службы безопасности. Все улицы, ведущие к Белому дому, можно в любую минуту начать простреливать из тайных укрытий. В толпы туристов, сотнями приходивших по утрам поглазеть на помещения первого этажа Белого дома, втесывались в большом количестве агенты Службы безопасности, затевавшие мимолетные разговоры и внимательно наблюдавшие за любым посетителем. Каждый дюйм помещений Белого дома, в которые допускались туристы, просматривался телекамерами и прослушивался специальной аппаратурой, упрятанной в стенах. Вооруженные охранники дежурили у компьютерных установок, расположенных на каждом повороте коридоров, которые могли бы послужить баррикадами. В часы посещений публики Кеннеди всегда должен был находиться в специально надстроенном четвертом этаже, где располагались его апартаменты. Этот этаж охранялся специально укрепленными дверями, стенами и потолками.

Сейчас, в знаменитой Овальной комнате, которой он редко пользовался, за исключением случаев подписания официальных документов на особых церемониях, Кеннеди отдыхал, наслаждаясь теми редкими минутами, когда он оставался наедине с самим собой. Из увлажнителя на письменном столе он достал тонкую кубинскую сигару, ощутив пальцами маслянистую поверхность табачных листьев, обрезал кончик сигары, аккуратно поджег ее, затянул и вновь стал смотреть сквозь пуленепробиваемые стекла окна.

Он вспоминал себя ребенком, гуляющим по огромной зеленой поляне, где вдали виднеется выкрашенный в белый цвет пост охраны, а потом бегущим приветствовать дядю Джека и дядю Роберта. Как он любил их! Дядя Джек был полон обаяния, он походил на ребенка и в то же время от него исходило ощущение могущества, рождавшего надежду, что этот ребенок может властвовать над всем миром. И дядя Роберт, такой серьезный, важный и одновременно нежный и полный жизни. Тут Фрэнсис Кеннеди подумал: нет, мы звали его дядя Бобби, а не Роберт, по-разному. Он не мог припомнить.

Но один день он запомнил, хотя это было более сорока лет назад, когда он бежал, чтобы встретить обоих дядей, как они взяли его за руки, стали раскачивать, и ноги его не доставали до земли, пока они несли его к Белому дому.

И вот теперь он оказался на их месте, и власть, внушавшая ему благоговение, принадлежала теперь ему. Жаль, что память может вызывать такую боль и такое разочарование. То, ради чего они погибли, он не смог осуществить.

В Страстную пятницу Фрэнсис Кеннеди не знал, что привычная жизнь может быть взорвана в Риме двумя жалкими революционерами.

2

Утром в Пасхальное воскресенье Ромео и его группа, состоящая из четырех мужчин и трех женщин, полностью экипированная для операции, высадились из автофургона. Они шли по римским улицам к площади Святого Петра, смешавшись с толпами разрядившихся ради Пасхи людей: женщин, красующихся в весенних платьях пастельных тонов, мужчин в нарядных блестящих кремовых костюмах с желтыми крестами, вышитыми на лацканах. Еще более ослепительно выглядели дети: маленькие девочки в перчатках и платьях с оборками, мальчики в синих матросках для конфирмации, с бордовыми галстуками на белоснежных рубашках.