Алберт скосился на Дайну.

— Но она спит.

— Я вижу, что спит, дорогой мальчик. Но не в этом дело, совсем не в этом.

Алберт хотел было сказать, что Тузу Косснеру, самому быстрому стрелку-еврею к западу от Миссисипи и единственному техасцу, выжившему в битве при Аламо, не нравится, когда его называют дорогим мальчиком, но решил не придавать этому особого значения… пока.

— Тогда в чем же?

— Я тоже спал. Отключился до того, как капитан, наш первый капитан, погасил табличку с надписью «НЕ КУРИТЬ». Такое со мной случается всегда. Поезда, автобусы, самолеты — я засыпаю, как младенец, как только они заводят двигатель. А как насчет тебя, дорогой мальчик?

— А что насчет меня?

— Ты спал? Спал, не так ли?

— Э… да.

— Мы все спали. А вот люди, которые бодрствовали, исчезли.

Алберт задумался.

— Возможно…

— Никаких возможно, — отмахнулся Дженкинс. — Я пишу детективные романы, зарабатываю этим на жизнь. Можно сказать, дедукция — мои хлеб и масло. Если бы кто-то бодрствовал в момент когда исчезали все эти люди, неужели ты думаешь, что он не поднял бы крик и не разбудил нас?

— Поднял бы, — согласился Алберт. — Только того парня, что лежит в самом хвосте, он бы не разбудил. Думаю, его не разбудила бы и сирена.

— Возражение принимается. Но никто не кричал, не так ли? И никто не вызвался рассказать нам, что произошло. Поэтому я и предполагаю, что самолет покинули только не спавшие пассажиры. Естественно, вместе с бодрствующим экипажем.

— Да. Похоже на то.

— У тебя в глазах тревога, дорогой мальчик. По выражению лица ясно видно, что моя идея тебе не нравится, несмотря на всю ее привлекательность. Позволь спросить, почему? Я что-то упустил? — По тону Дженкинса было понятно, что он в это не верит, но чувствовалось, что мама привила ему хорошие манеры.

— Не знаю, — честно признался Алберт. — Сколько нас? Одиннадцать?

— Да, считая того парня, что храпит в хвосте, нас одиннадцать.

— Если вы правы, нас не должно быть больше?

— Почему?

Но Алберт не ответил, потому что внезапно перед его мысленным взором возник образ из детства. Теологически его воспитывали в некой буферной зоне, поскольку родители уже не были ортодоксами, но еще не стали агностиками. Он и его братья соблюдали диетологические традиции (или законы, как ни назови), все праздновали бармитцву, все знали, кто они такие, откуда пришли и что сие означает. А то, что он сейчас вспомнил, ему рассказали в храме. Историю о последней казни египетской, о том, что свершил ночью по велению Господа ангел смерти.

Но теперь Алберт видел ангела, идущего не по Египту, а по салонам «767», летящего рейсом 29, прижимая пассажиров к своей ужасной груди… не потому, что они забыли помазать дверные косяки (или спинки кресел) кровью агнца, а потому…

Почему? Почему?

Ответа Алберт не находил, и по его телу пробежала дрожь. Лучше б ему не вспоминалась эта история.

— Алберт? — Голос Дженкинса донесся откуда-то издалека. — Алберт, с тобой все в порядке?

— Да. Просто задумался. — Юноша откашлялся. — Если бы все спящие пассажиры остались в креслах, нас было бы человек шестьдесят. Может, и больше. Я хочу сказать, это же «красный глаз».

— Дорогой мальчик, а ты…

— Не могли бы вы называть меня Албертом, мистер Дженкинс? Это мое имя.

Дженкинс потрепал Алберта по плечу.

— Прошу прощения.