— Мы тут мясом разжились, — продолжает мужчина — врубился, похоже, что я не собираюсь с ним трепаться. — Оленина. Подстрелили оленя, причем крупного. Приходите к нам. Мы приглашаем вас на ужин.

Руки мои, ожесточенно вбивавшие колышек, вдруг замирают. Мясо… Вспомнить бы, когда мы в последний раз ели мясо. Что бы там они ни приготовили из своей оленины, это всяко лучше, чем баланда из крапивы, которую мы собирались хлебать. Я оглядываюсь на Сару с Мией, перевожу взгляд на братьев Сары. Марти и Люк пинают опавшую листву, пытаясь найти сухие прутья для костра. Мия сидит в нашей тележке и наблюдает за тем, как Сара разворачивает циновки, на которых мы спим. Для своих двух лет она выглядит крошечной. Ее ручки и ножки такие же тоненькие и темные, как тот хворост, который ищут мальчишки. Гривка тугих светлых завитков, пухлые губки и внимательные глазки. Она похожа на куколку.

Сара делает вид, что поглощена своим занятием, но я-то знаю, что краем глаза она наблюдает за мной и ждет, что я скажу. Я знаю, что она слышала каждое слово. Она ничего не говорит. Да и к чему тут слова? Она есть хочет; мы все хотим. От мысли о нормальном ужине слюнки у меня так и текут. Но я прекрасно понимаю, что меня ждет на десерт — суматоха, хлопанье по плечу и расспросы, расспросы…

Терпеть не могу, когда люди смотрят на меня. Терпеть не могу, когда приходится смотреть на них и видеть их числа.

У всех и каждого есть число — дата смерти. Ненавижу себя за то, что вижу их, эти числа. Ненавижу то, что я при этом чувствую. Иногда мне до смерти хочется вытащить из самой середины костра пылающий сучок и ткнуть им себе в глаза, чтобы только больше этого не видеть. Перестать испытывать те страдание и боль, которые ждут каждого, кому я посмотрел в лицо. Огонь изуродовал мое лицо, дважды чуть не убил меня — и все же, возможно, ему удастся выжечь то, что причиняет мне самую нестерпимую муку.

Единственный человек, который останавливает меня, — это Сара. Я не могу так поступить с ней. Я и зрячий-то — тот еще подарочек, с переменчивым и часто дурным настроением. Если я вдобавок ослепну, шансов на то, что она и дальше будет со мной, совсем не останется.

Тут она поднимает голову и смотрит на меня в упор. Я заглядываю в ее голубые глаза, вижу ее число, и на душе у меня снова становится тепло и уютно — в конце ее жизни я вижу свет и любовь. 2572075. Ее число обещает, что мы будем вместе, она и я, еще долгие пятьдесят лет, а потом она покинет этот мир легко-легко, как будто уляжется в теплую ванну.

Сара.

Я поворачиваюсь к незнакомцу, что сидит на корточках рядом со мной, и заставляю себя кивнуть и улыбнуться.

— Мы придем к вам. Спасибо, — слышу я свой голос.

Он прямо сияет.

— Чудесно! Супер! Приходите в любое время. Мы вон там, в самом конце. — Он указывает на палатку в форме туннеля, стоящую между двумя деревьями. — Кстати, я — Дэниэл. Рад познакомиться, Адам. Я долго ждал этого. — Он шагает прочь и кричит: — Кэрри, он здесь! Он правда здесь…

Меня трясет. Кто меня за язык тянул? Поднимаю руку и со всей дури бью камнем по крюку колышка. Тот сгибается, и я обдираю костяшки пальцев о мерзлую землю.

— У-у-у! Ч-ч… ай!

При детях я стараюсь не ругаться. Иногда это трудно. Роняю камень, счищаю с руки крупные куски грязи и кладу пальцы в рот, чтобы облегчить боль. Без толку. Не уходит ни боль, ни беспокойство, ни гнев. Ничего не уходит.

Рядом оказывается Сара.

— Спасибо, — говорит она.

Пожимаю плечами, все еще посасывая костяшки пальцев. Хорошо, что рот у меня занят и я не могу произнести того, что вертится на языке: «Я не хочу идти к людям, Сара. Они все одинаковые. Это невыносимо».