Кнаге был настоящим бродячим мазилой – слонялся по маленьким городкам, где нет своего художника, обновлял картины в храмах Божьих, мог починить и деревянную резьбу, заодно покрасив в яркие цвета одеяние святого, писал портреты почтенных бюргеров с женами и детками, заодно торговал раскрашенными гравюрами. В молодые годы все это – приятные занятия, если не связываться с баронами вроде фон Брейткопфа. Но Кнаге старался там, куда его заносила фортуна, посмотреть старинную живопись, давнюю, вышедшую из моды: в церквах видел алтарные картины и фрески Маттиаса Нитхарда, прозванного Грюневальдом, и завидовал его отважному обращению с цветом; нарочно пошел в Виттенберг посмотреть работы знаменитого Лукаса Кранаха. Портрет, висевший в гостиной фон Нейланда, был ему знаком по странствиям в Саксонии, и он сразу узнал лицо, узнал руку. Было достойно удивления, что это сокровище попало к курляндскому барону.

Больше они о портрете не говорили – довольно было того, что поняли друг друга. Фон Нейланд, получив пейзаж с нимфами и «приапом», заказал другой – вид своей усадьбы с холма, того самого, что Кнаге изобразил на первой работе. И Кнаге понял, что попал в рай. Как же не рай, если на завтрак приносят в мисочке сливки, которые можно резать ножом? Как же не рай, если можно отрезать себе куски жирного мяса, поджаренного так, что корочка тает во рту?

Чтобы показать усадьбу во всей красе, Кнаге избавил пейзаж от нескольких больших деревьев, тогда зритель мог оценить величину просторного одноэтажного дома, расположение служб – больших клетей, хлевов, конюшни, сараев, маслобойни; перед усадьбой он изобразил крошечных всадников на одинаково гарцующих лошадках, иначе вид получался уж очень скучный.

Фон Нейланд и вид усадьбы сверху одобрил. Потом ему потребовался вид мельницы отдельно. Там Кнаге окончательно освоился в раю – уложил-таки в кустах девку, что носила ему в корзиночке обед. Насколько он понял, девка осталась довольна, хотя вслух об этом не сказала. Может, и слов таких они оба не знали: она – на немецком, он – на латышском.

Кнаге уже стал почти своим за баронским столом, где его сажали в дальнем от хозяина конце, но все-таки сажали, и знал всех домочадцев. Их было немного – пожилая фрейлен фон Нейланд, племянник и племянница барона от другой сестры, ныне покойной, – Николас-Иоганн-Якоб фон Альшванг и Анна-Маргарита фон Боссе, некий господин фон Бок – видимо, совсем уж дальняя родня, и молодая девица Мария-Сусанна – то ли воспитанница, дочь покойного друга, то ли незаконное дитя самого барона (этот вывод Кнаге сделал на основании носа с горбинкой и прочих, заметных лишь художнику, черт сходства).

Девушка была немного похожа на тот старинный портрет, который висел в бароновой спальне. Не красавица – но чистая светлая кожа словно излучала сияние, волосы золотились. Лицо было продолговатым, без обязательных для классической красотки пухлых щечек, со спокойными внимательными глазами, и оно словно само просилось на холст, но Кнаге видел Марию-Сусанну, если бы она снизошла и позволила написать свой портрет, существом из иного мира, загадкой – то ли мальчик, то ли девушка, без кружев и жемчуга на шее, но с цветами в волосах, и непременно в холодных тонах! Ее природное высокомерие требовало тонов зеленоватых, голубоватых, серых. Еще живописцу мерещилось на этом воображаемом портрете черно-белое – обязательно или полосатый шнурок на одежде, или полосатая лента в волосах. И цветок чертополоха в руке – тоже холодно-лиловый.

Фон Альшванг пожаловал в гости к живописцу как раз в обед. Кнаге как раз затащил мольберт с почти законченным видом мельницы в тень и ждал девицу с корзинкой, чью полосатую домотканую юбку и вышитый белый чепчик высмотрел издалека.

– Не откажетесь? – спросил баронов племянник, ставя в траву бутылку темного стекла.