— Но… — растерянно сказал я.

— Вот именно. Ударил один — без сомнения. Но убийцами считают себя все. Вот почему я хотел с тобой поговорить. Ты писатель, историк. Хоть ты и не религиозен, но публику эту знаешь лучше меня. По-моему, это чисто психологическая проблема. Может быть, они считают, что каждый еврей ответствен за убийство еврея… Не знаю. Хотя, тут может быть иная тонкость. Слуцкий, по Галахе, евреем не был — мать у него полька, обе бабушки — русские… Еврей только отец.

Не буду лукавить — после слов Романа я почувствовал себя если не Эркюлем Пуаро, то, по крайней мере, Ниро Вульфом. Может, это неожиданное осознание собственной значительности заставило меня забыть о вопросе, который я намеревался задать в самом начале разговора. Бутлер сам ответил на этот незаданный вопрос:

— Ты не спросил, Песах, что, собственно, делал Слуцкий в ешиве. Он не был учеником, он и религиозен был только наполовину, если такое вообще возможно. Соблюдал шабат, но не ходил в синагогу. Постился в Йом-кипур, а Девятого ава зажигал электричество и умывался. В общем, что считал нужным, то и делал. А в ешиву эту приходил почти ежедневно — для того, чтобы поспорить с учениками. Все говорят, что спорить с ним было очень интересно, он прекрасно знал Танах, практически наизусть, да и отдельные отрывки из Талмуда и Мишны цитировал без запинок. Рав Бен-Ури сказал мне, что он бы с превеликим удовольствием имел в ешиве такого ученика — хотя бы для того, чтобы остальные оттачивали в спорах с ним свои аргументы. И, в то же время, по словам того же рави, он никогда не принял бы Слуцкого в ешиву. Никогда и ни за что. Я провел в ешиве день, не обнаружил ни единой зацепки, и вот теперь сижу и ломаю голову…

— Чем я могу помочь? — спросил я.

— Мне нужен светский человек, который, тем не менее, мог бы говорить с этой публикой на их языке. В полиции таких не оказалось. Ты же знаешь нашего министра.

Министра полиции Ноаха Шапиро знали все. Еще бы — именно он нарушил многолетний статус-кво и открыл в шабат все без исключения улицы даже в ультрарелигиозных кварталах. В прежние времена это было бы невозможно — религиозные партии могли угрожать провалом любой коалиции. Но в каденцию премьера Вакнина партия Труда впервые получила подавляющее большинство в кнессете и не нуждалась ни в чьей поддержке…

Ровно сутки спустя мы опять сидели с Бутлером в его салоне. По стерео показывали прямой репортаж об инаугурации господина Чернышева — первого, законно избранного, президента России с очевидными фашистскими взглядами. Нам обоим было не по себе — на Манежной площади бесновались огромные толпы фанатиков, антисемитские лозунги висели на балконах гостиницы «Националь» и на здании Манежа. А народ, как всегда, безмолвствовал. Народу, видите ли, надоело голосовать — к урнам пришли только сорок два процента избирателей, но две трети этого числа предпочли фашиста Чернышева демократу Прохорову. Так, двадцать восемь процентов избирателей навязали России новую реальность.

— Если Сохнут успеет провести в России операцию, аналогичную «Шломо»… — сказал Бутлер и не закончил фразу. А что говорить — и так все было понятно. Ехать надо вовремя.

Когда Чернышев сделал свой знаменитый жест правой рукой и сказал «Русские люди, к вам обращаюсь я…», Роман потянулся к пульту и выключил стерео. В салоне сразу стало уютнее и теплее.

— Своих проблем хватает, — сказал Роман. — Ты весь день провел в ешиве. Расскажи о впечатлениях.

— А ты…

— Мне хвастаться нечем. Топчемся на месте.

— Видишь ли, я не разговаривал ни с кем лично, я больше ходил и слушал…

— Да уж, — усмехнулся Роман, — мне докладывали.