Вспомнив Мельникова, я невольно вспомнил и Котю.

Вот тут на душе стало совсем хреново. Я встал, затушил вторую сигарету, которую начал смолить сразу за первой. И побрел через двор.

Харьков — большой город. Метро и все прочее, положенное по статусу. А в первую очередь — огромное количество домов. Площадь тут не экономили, застройка была высотной лишь местами.

Ну почему Василиса отсюда? Была бы она из какого-нибудь уютного маленького Бобруйска…

Через несколько дворов — мокрых, серых, грустных — я прошагал погруженный в свои мысли и почти ничего не замечающий. Дома стояли на холме, асфальтированная дорожка вилась между ними, огибая отгороженные штакетником палисадники, едва ли не огородики — вещь в миллионном городе странная и вряд ли разрешенная. Но на юге все проще. Дальше от идиотской схемы «положено — не положено», ближе к реальной жизни. Вполне возможно, что жители преспокойно растят себе лучок с укропом прямо у подъезда…

А потом что-то заставило меня остановиться — вблизи узкой улочки на выходе из очередного двора.

Это «что-то» трудно было передать словами. На самой грани реального и сказочного, увиденного и додуманного — будто быстрая тень, замеченная периферийным зрением и канувшая в никуда.

Я огляделся. Прислушался.

Если бы рассчитывал на свое испорченное сигаретами обоняние — принюхался бы!

Этот двор был другой.

Здесь с деревьев облетела не вся листва. Занавески в окнах были ярче. Торжествующе, насмешливо, будто ведя свой род от розового куста Герды и Кая, полыхали на подоконниках цветы. Черный котяра, вылизывающийся на багажнике… пардон, на капоте «запорожца», аж лоснился — и размерами мог поспорить с камышовым котом или маленькой рысью.

Кстати, и древний ушастый «запорожец» выглядел на удивление бодро. Не отреставрированной диковиной, не грудой металлолома, а именно машиной — маленькой, но задорной.

А еще палисадники перед домом были обнесены кованой изгородью. Выкрашенная отвратительной краской, к тому же грязная — но это была настоящая ковка. В тонком узоре переплетались земляничные листья и виноградные грозди. Над домом, как последний штрих, высился кованый флюгер — не какой-нибудь там банальный петушок, а дракон, раскинувший крылья и выпускающий из зубастой пасти ветвистые языки пламени. Частокол телевизионных антенн вокруг тянулся к небу, будто пики обороняющейся армии, заметившей незваного гостя.

Я засмеялся. Это было как визитная карточка Василисы — функционала-таможенника, раздаривающего налево и направо выкованные ею вещи.

Теперь осталось только сообразить, как выглядит ее таможня снаружи. Она что-то иронизировала по поводу башен, которые всегда появляются у мужчин… фрейдизм, дескать… Ага! Ее таможня была просто домиком. Без всякой экзотики.

Здания, к которым привязаны наши функции, сами по себе обычные. Их может увидеть совершенно рядовой человек, да и видит, если на то пошло. Но видеть и увидеть — не одно и то же. Бывшая горничная, ныне функционал гостиничных дел Роза Белая, обнаружила в голодные годы гражданской войны продуктовый магазин лишь потому, что ее пригласили по этому адресу. Все остальные — и голодные красноармейцы, и на все готовые бандиты, и припрятавшие золотишко «буржуи» — шли мимо, мечтая о куске хлеба, — и не видели «пикулей, анчоусов, икры красной и черной, вырезки телячьей…».

Так и мою башенку у «Алексеевской» видели лишь те люди, кому сообщили — это новая таможня, это удобный проход в другие миры.

И я стоял буквально в двух шагах от таможни Василисы, не обращая на нее никакого внимания!

Двухэтажный кирпичный домик вклинился между зданиями побольше и повыше, будто распихивая их, пробивая себе выход к улице.