– А почему не мог лгать Чейз?

Сэр Генри почесал свою обширную лысину.

– Потому что я знаю лжецов, сынок, – устало сказал он. – И она не принадлежит к самым умелым. Но если ты думаешь, что мои слова – бредовые идеи предубежденного человека, то я прошу тебя мысленно вернуться назад! Ну, что? Что было на ногах у Констебля: туфли или домашние шлепанцы?

Сандерс был слишком поглощен другими делами, чтобы обращать внимание на мелочи. И хотя ему хотелось забыть об этой сцене, она предстала перед ним, как живая.

– Домашние шлепанцы, – признал он.

– Хм-м-м… следовательно, она лгала… Пункт второй, – продолжил Г.М. – Вы сами слышали, как она с подкупающей прямотой и горячностью клялась, что ничего не знает о свечах, которые кто-то зажигал в спальне ее мужа. И сама не разгуливала с зажженными свечами. Может быть, вы не заметили, как она подскочила, когда я обратил на это ее внимание. Но оставим это. В пятницу вечером на ней был свободный розовый халат из шелка, вы согласны? Мы немного поискали с Мастерсом и нашли этот халат. Правый рукав внизу – вы, наверное, заметили, как дрожит ее правая рука, – испачкан стеариновыми пятнами.

Доктор не оспаривал это. Он вынужден был признать факты. Он хорошо помнил Мину Констебль, скорчившуюся в кресле, розовый халат, в который она была завернута, действительно был испачкан стеарином.

– Ты понял, сынок? – мягко спросил Г.М. Ответом ему была тишина.

– Есть еще одно дело, – продолжал Г.М. – Этот альбом с вырезками из газет и журналов. Она заявила, что сожгла его. Однако она не сделала этого. Нельзя сжечь толстую книгу или блокнот, переплетенный в имитацию кожи, не оставив никаких следов. Разумеется, если она не бросила его в раскаленную печь. Но в этом доме нет печей, нет даже ни одного камина, который топили бы дровами или углем, где можно было бы его сжечь. И нет никаких следов от сожженной книги или обложки. Это все ложь, сынок. Пусть она спит. Если бы у нас были хотя бы малейшие доказательства ее вины, вместо своей спальни ей бы пришлось сейчас отправиться в тюрьму в Кингстон по обвинению в убийстве.

– Дьявольщина! – проворчал Сандерс.

– Да, – согласился Г.М.

– Но все, что она сказала или сделала… И вообще, какое значение имеет, что было на ногах у Констебля? Или зажигала она свечи или нет?

Г.М. сердито усмехнулся.

– Я сам хотел бы знать ответы на эти вопросы, сынок. Это самые безумные улики, о которых я когда-либо слышал!

– Неужели вы утверждаете, – не отступал Сандерс, – что все это: ее слезы, потеря сознания, состояние апатии и даже вызов, который она собиралась бросить Пеннику – просто игра и бахвальство?

Мастерс добродушно рассмеялся.

– Ну, а вы что думаете? Вы заметили, как легко она дала себя отговорить от этого «вызова»?

– Я думаю, вы неправы.

– Это ваше дело, доктор. Каждый человек имеет право на собственное мнение! А теперь, если вы позволите, – Мастерс посмотрел на часы, – сэр Генри и я должны отсюда уехать. Сначала в Гроувтоп, а потом в «Черный Лебедь» на встречу с мистером Пенником. Могу вам сообщить по секрету, что это разговор, которого я очень жду! Когда сэр Генри встретится с Пенником…

– Эта женщина в опасности!

– Все в порядке, доктор. Вы должны о ней позаботиться. Доброй ночи, доброй ночи!

Он отворил дверь и кивнул головой Г.М. Сэр Генри снял свой старомодный котелок и столь же старомодное пальто с вешалки около двери, сделал несколько шагов и остановился, глядя на обоих мужчин.

– Предположим, этот молодой человек прав… – задумчиво сказал он, обращаясь к Мастерсу.