Автобус группе выдали не армейский – армейцы обычно ездят на небольших вертких автобусах Ликинского производства и морщатся, когда встречают такие же автобусы, украшенные черной полосой по борту – похоронные, такая тождественность коробит их, – группе выдали огромный роскошный «икарус», из старых еще, видимо, поставок, когда существовал СЭВ и венгры расплачивались за нашу нефть не только помидорами и колбасой «салями», а и автобусами. Ждал этот «икарус» своего часа где-нибудь на складе, а сейчас, когда уже подобрали все остатки, когда дырявыми стали даже танки, его выволокли из темноты на свет.

Через час после появления на Сенеже Петракова приехал капитан Виктор Семеркин – длинный, рукастый, немного неуклюжий, любитель гнуть пятаки: возьмет монету в руку, зажмет ее двумя пальцами по ребру, будто бельевой прищепкой, а концом большого пальца, самой «фигой», начинает давить. Пятак мигом приобретает форму детской панамки.

Больше всего Семеркин любил расправляться с двухцветными сторублевыми монетами: по окоему они, на итальянский манер, отлиты из «серебра», а середка – «золотая», из желтого металла. Стоит Семеркину чуть давануть своей «фигой», как цветная середка мигом вываливается из монеты, будто пилюля.

За неизменную приверженность расправляться с «денежным фондом» страны Семеркина прозвали Финансистом.

Появившись в городке, Семеркин первым делом зашел к Петракову.

– Командир! – произнес он задушено, в горле у него неожиданно что-то хлюпнуло и он крепко сжал Петракова.

По части говорить Семеркин был небольшим мастаком, поэтому торжественных речей по поводу встречи от него ожидать не приходилось – достаточно объятий, – Петраков с ответными речами также не стал распространяться. Он тоже обнял Семеркина, потом пожал ему руку и Семеркин ушел.

Финансист, как и Петраков, жил в Москве.

Ночью из Липецка приехал Сережа Проценко, капитан, стремительно ворвался в комнату Петракова, поставил ему на стол полиэтиленовую бутылку с надписью «Росинка. Липецкая минеральная вода». Бутылка по самую пробку была наполнена тягучей янтарной жидкостью.

– Что это?

– Мед. Ешь, пока в сахар не превратился.

Проценко, в отличие от Семеркина, был человеком шумным, там, где он появлялся, обязательно начиналась колготня. Проценко тискал людей, обнимался, целовался, с кем-то немедленно начинал меряться силой, он один умел производить столько шума, сколько не создавал целый взвод.

Петраков приподнял бутылку. Мед был густой, яркий, привораживал неким внутренним теплом, какой-то странной игрой, перемещениями, что происходили внутри бутылки, словно бы мед был живым. Петраков открутил пластмассовую пробку. На него из бутылки пахнуло летом, духом цветов, солнца, славного месяца июля.

– Разнотравье? – Петраков вопросительно приподнял одну бровь.

– Самое то. Только скорее разноцветье, командир, чем разнотравье. Так будет точнее.

Утром Петрович покатил на станцию за четвертым членом группы – Петраков уже знал, что группа их будет состоять из четырех человек… Завтра начинаются тренировки. Только вот кого привезет Петрович, не знал, все конверты были запечатаны до приезда каждого члена команды, а последний конверт вообще казался самым запечатанным.

Впрочем, кто бы это ни был, все равно это будет свой человек, тот, который войдет в группу, как патрон в патронник. Людей, которые могли бы оказаться чужими, здесь нет, и быть не может. В этом спецназе – он с первого человека до последнего офицерский, – людей подбирают, подгоняют друг к другу, как членов космического экипажа, которым предстоит долгий полет… Совместимость должна быть полная, стопроцентная.