Костин в ответ приподнял руку: не зеваю, мол, и через полминуты завалил еще одного «гуся» – мрачного широкоплечего мужика с яркой рыжей бородой, плотно перетянутого крест-накрест патронной лентой, подобно революционному матросу семнадцатого года и так же, как и матрос, ожесточенно набычившегося, глазастого, зубастого, упрямого.

Старый автомат ППШ, с круглым диском, времен Великой Отечественной, проданный в банду каким-то гадом-прапорщиком из наших же частей, вылетел у душмана из руки, несколько пуль размолотили у автомата приклад и старый ППШ унесся в пропасть.

– Какой счет? – выкрикнул Петраков – в этом грохоте, в лязганье, стуке ему захотелось услышать собственный голос – просто понадобилось это сделать.

– Не помню, – с дробным смешком отозвался Костин. – Вначале я считал, сколько их подставилось, а потом счет потерял.

Вдруг откуда-то снизу, из-под каменного отвеса вновь полыхнула длинная оранжевая струя. Следом раздался тяжелый дробный стук. Камни под Петраковым затряслись. Струя развалила пыльный столб пополам, поползла влево, стремясь догнать первый вертолет, но догнать не смогла – стрелку помешал каменный отвес, несколько пуль выбили яркие электрические брызги, с макушки отвеса покатились камни, десятка полтора булыжин, похожих на пушечные ядра, с вязким воем, как настоящие ядра, унеслись вниз.

Пулеметчик резко переместил спаренный ствол ДШК, длинная струя метнулась, будто луч прожектора, вправо, снова разрезала гигантский пыльный взболток, метнулась вверх, потом соскользнула вниз, словно бы у пулеметчика выскользнули из пальцев обе рукоятки пулемета – он искал второй вертолет, но найти не успел, вертолет обозначился сам, ударил по пулемету «нурсом», за первой ракетой послал вторую.

Интервал между пусками был небольшой. Первый «нурс» врезался в камни, встряхнул гору. Вверх, блестя светлыми сколами, понеслись куски камней, один из них шлепнулся в пыль рядом с Петраковым, второй снаряд устремился точно к цели. Его все-таки опередила дымная струя, коснулась вертолетного бока, легко проткнула его, будто игрушку, сделанную из пластика, затем шибанула по лопастям, опять соскочила вниз, вторично протыкая тело вертолета.

Петраков не выдержал, зажмурил глаза – ну словно бы пули просадили его самого, ему сделалось больно, он закусил зубами нижнюю губу – сейчас ведь пулеметчик завалит вертолет, а это больно, так больно… Несколько пуль взорвали кабину – высветилось красным цветом лицо командира, вцепившегося обеими руками в рубчатую головку шаг-газа, лицо его было словно бы обваренным огнем, Петраков на мгновение засек это лицо и в следующий миг лица командира не стало.

Не стало и меткого пулеметчика-бородача в стеганом халате и старых кроссовках, снятых с убитого советского разведчика, «нурс» всадился точно в него, пригвоздил к каменной полке, на которой лежало несколько гранат, и взорвался. Душман даже закричать не успел – как не успел и ничего понять. Смерть он так и не увидел в глаза.

А вот русский летчик увидел, и испугаться успел, и взять себя в руки успел – он перенес то, что не дай Бог кому-либо перенести. Петраков выругался. У душмана смерть была легкой, у русского пилота – тяжелой.

Впрочем, легких смертей не бывает.

Вертолет задымил, развернулся вокруг собственной оси – очередь душмана отрубила ему направляющий хвостовой винт, задел обрубком длинного, будто у рыбы хвоста за выступ, прочертил на нем глубокую борозду, снова развернулся вокруг оси. В пилотской кабине вспыхнуло яркое белое пламя, рассыпалось брызгами, из выбитого блистера вымахнула струя дыма и через несколько секунд вертолет горел уже целиком.

Петраков почувствовал, как ему сдавило скулы – будто кто-то вцепился в них железными пальцами, стиснул, глаза сделались влажными.