|
Оставалось лишь догадываться, зачем мучители оставили ей медвежонка. Дженнифер прекрасно понимала, что это было сделано не из сострадания и не для того, чтобы как-то помочь ей. Наверное, это было нужно «им». Зачем — этого она, естественно, не знала. В какой-то момент она решила, что нельзя поддаваться на «их» провокации и что нужно показать «им», что она не нуждается в «их» поблажках. Как это сделать? Элементарно: размахнуться и изо всех сил швырнуть медвежонка куда-нибудь подальше, туда, где она, сидя на цепи, его никогда больше не найдет. Что ж, в какой-то мере это действительно будет актом неповиновения. Она покажет этому мужчине и этой женщине, что не позволит делать с собою все, что им заблагорассудится, и что она вовсе не собирается играть по их правилам и подчиняться во всем.
Девушка крепко сжала в руках знакомое мягкое тельце, мускулы ее напряглись, как у бейсболиста, собирающегося с силами для решающего броска. Вдох, и… — Нет! — прокричала она, обращаясь к самой себе. Прокричала? Или, быть может, только подумала — на этот вопрос у Дженнифер ответа не было. Она прислушалась, не отразится ли ее крик эхом от стен. Но в помещении по-прежнему стояла полная тишина. Она вновь прижала медвежонка к груди и, погладив его по спине, прошептала: — Прости меня. Я ведь не хотела… Пусть я не знаю, зачем они оставили мне тебя, но раз уж так получилось, то мы будем вместе — как всегда, как раньше. Дженнифер замолчала и прислушалась, чуть наклонив голову. Она почему-то подсознательно ждала, что именно сейчас скрипнет открывающаяся дверь или вновь послышится плач младенца. Она даже удивилась, когда поняла, что ни один звук, если не считать ее собственного дыхания и сердцебиения, не нарушает тишину в помещении. Она впервые за все это время почувствовала себя лучше, услышав свой собственный голос. Этот звук словно напомнил ей, что она, по крайней мере, по-прежнему может говорить, а следовательно, по-прежнему остается собой, пусть не на все сто процентов, но хотя бы чуть-чуть, хотя бы самую малость. Неожиданно Дженнифер действительно стало легче, и она, к своему изумлению, чуть было не рассмеялась. Господи, сколько же раз вечерами и ночами она вот так же лежала у себя в комнате, погасив свет и беседуя с Мистером Бурой Шерсткой. Ему, и только ему, она доверяла свои сокровенные мысли, свои переживания, свои печали и радости. Только эта потертая мягкая игрушка могла понять, что происходит в сердце подростка. Сколько же было их — этих тихих полуночных бесед с медвежонком, сколь о многом они успели поговорить, как много тем обсудили, сколькими секретами делились друг с другом. Он был с Дженнифер уже много лет, с того самого дня, когда она вскрыла блестящий подарочный пакет с надписью «С днем рождения», в котором оказался этот замечательный плюшевый медвежонок — подарок отца. Сам отец к тому времени был уже совсем плох, и эта игрушка оказалась его последним подарком. Буквально на следующий день отца увезли в больницу, откуда он уже не вернулся. Так вот все и получилось: умирая, он подарил ей игрушку — игрушку, ставшую ее единственным другом. Сам он оказался бессилен справиться со свалившейся на него напастью. Рак был безжалостен. Дженнифер вспомнила, что тогда, несколько лет назад, горечь утраты почему-то обернулась в ней чувством недоверия и даже неприязни по отношению к матери. Ей, тогда еще ребенку, казалось, что мама виновата в том, что не смогла спасти отца, не смогла отбить его у этой страшной болезни. Дженнифер вздохнула и снова погладила медвежонка по голове. «Может быть, они и убийцы, — подумала она, обращаясь к игрушке так, словно была уверена, что медвежонок умеет читать ее мысли, — ну и что? Мы их не боимся. Они ведь все равно не сильнее и не страшнее рака». Она стала убеждать себя в том, что, кроме рака, не боится ничего в этом мире, ничего — и никого. |
