Лара лежала молча, с сухими глазами и смотрела в потолок.

Аннушка держала ее ледяные руки.

– Может, чаю сделать? – спросила она Лару.

Лара резко села на диване.

– А водка у тебя есть?

Аннушка вскочила и открыла дверцу буфета. Там стояла бутылка кагора, который изредка по рюмочке пила Елизавета Осиповна, и в узком стеклянном графинчике на дне плескалось немного коньяка – брат пил понемногу к обеду, приходя к ним в гости.

– Коньяк! – коротко бросила Лара.

Аннушка плеснула коньяк в чашку и протянула подруге. Лара одним глотком выпила полчашки коньяку и даже не поморщилась. Вытащила из кармана халата пачку сигарет и спички и, не спрашивая разрешения хозяйки, закурила и заговорила быстро-быстро:

– Ты поняла, что она сделала?

Аннушка замотала головой.

– Как, ты что же, ничего не поняла?

Аннушка растерянно посмотрела на нее.

– Господи, ну как ты не поняла! – упрекнула ее Лара. – Теперь всё, понимаешь, всё, конец всему, ну, как же ты не понимаешь? Если до этого всего еще была слабая надежда, что Горлиха со мной смирится, меня примет, то теперь этого не будет никогда. Ты это понимаешь?

Анюта кивнула.

– Такую невестку она не допустит ни за что. Скажет, яблоко от яблони. И будет по-своему права. А Вадим ее никогда не ослушается. Понимаешь, никогда! Он же послушный сын. Против мамаши не пойдет. Господи! Какая же она гадина! Какая гадина! Отцу жизнь сломала, у меня детство было… что говорить. И сейчас, сейчас, когда у нас с Вадимом так! Она все испортила, все перечеркнула. Теперь он не женится на мне никогда. Понимаешь, никогда! Опять эта тварь мне всю жизнь поломала.

Лара горько заплакала.

Аннушка обнимала ее, гладила, искала неловкие слова утешения и, наконец, осознала, прочувствовала весь кошмар и ужас произошедшего. От жалости к Ларе сжималось сердце.

В дверь заглянула Глаша и суровым голосом бросила Ларе:

– Ступай домой, хватит дымить.

Лара отмахнулась:

– Отстань.

Квартира кипела и обсуждала эту историю еще пару дней. Особенно старалась Горлиха. Стоя, подбоченясь, в центре кухни, она поносила нежданную гостью последними словами, а когда однажды туда зашла бледная Лара и вежливо, но твердо попросила эти разговоры прекратить, Горлиха бросила ей вслед те самые слова, которые помянула Лара: яблоко от яблони, что от этой-то ждать, когда от такой матери… Кто-то попытался вяло поспорить, но желающих связываться со вздорной бабой особенно не нашлось.

Аннушка все в подробностях рассказала матери. Та поохала, повздыхала, пожалела Лару – но у нее и от своих забот и переживаний болело сердце. Скандалы в семье сына росли в геометрической прогрессии. Алевтина все больше наглела: ей опять было мало денег, хотелось машины, новой мебели – словом, как всегда, всего было мало и все было не так. Герман днями пропадает в больнице, бьется, как рыба об лед, а этой бабе все мало. Елизавета Осиповна начала прихварывать, да и за дочку сильно переживала (как там одна), но сына было жалко больше. У Аннушки все слава богу, она умница, и суп сварит, и приберется, и от учебников головы не отрывает, а если она, Елизавета Осиповна, обед не сготовит, то сын вечером голодный останется, без горячего, без свежей рубашки на утро и без крахмального белого халата.

Летом Аннушка почти на все пятерки сдала выпускные в школе и легко поступила в педагогический. Долго выбирала факультет – колебалась между историческим и филфаком и остановилась на русском языке и литературе.

После поступления Елизавета Осиповна отправила ее на две недели к дальней родне на Азовское море. Городок был маленький, уютный, зеленый. Аннушка много плавала, загорала и даже похудела, решительно отказываясь от ватрушек и булочек, испеченных доброй троюродной тетушкой, и не забывала о Левушке – своей тайной любви.