— Ты экстрасенс?

— Я? С чего ты взял?

— Сарацини сказал. Он говорит, у тебя очень сильные экстрасенсорные способности.

— Сарацини — старый интриган.

— Это еще слабо сказано. Когда он распространяется об импорте-экспорте картин, которым занимаются они с графиней, я иногда чувствую себя Фаустом при Мефистофеле.

— Повезло тебе. О Фаусте никто никогда не услышал бы, если бы не Мефистофель.

— Ну да. Но у Сарацини талант — представлять жульничество в благородном виде. Он говорит, это потому, что обывательская мораль чужда искусству.

— Я думала, он говорит, что искусство — высшая мораль.

— Теперь и ты заговорила, как он. Слушай, Рут, у нас хоть когда-нибудь получится еще раз переспать друг с другом?

— Ни малейшей надежды. Разве что графиня уедет на какую-нибудь вылазку и заберет Амалию с собой. Но в доме графини, у нее на глазах я играю по ее правилам. Поэтому я не могу развлекаться с тобой и в то же время зорко охранять драгоценную невинность ее внучки.

— Ну что ж… я только спросил. «Увидев вас не в этом — в лучшем мире…»

— «…я буду рад узнать и полюбить вас». Ловлю тебя на слове.

— А я — тебя.

— Корнишь! Съездите в Голландию и убейте там человека.

— Слушаюсь, Meister.  Мне взять свой верный кинжал или положиться на отравленный кубок?

— Положитесь на отравленное слово. Больше ничего не подействует.

— Наверно, мне следует знать, как зовут жертву.

— Его зовут Жан-Пауль Летцтпфенниг — к несчастью для него. Я незыблемо верю, что имена влияют на судьбу, а имя Летцтпфенниг сулит неудачу. Ему и вправду не везет. Он хотел стать художником, но его картины были неинтересны, подражательны. Да, его можно назвать неудачником, но сейчас на него устремлено внимание множества людей.

— Только не мое. Я про него сроду не слыхал.

— Про него не пишут в немецких газетах, но Германию он очень интересует. На него обращен рыбий глаз рейхсмаршала Геринга. Летцтпфенниг хотел продать Герингу неуклюже подделанную картину.

— Если она подделана неуклюже, то почему привлекла рыбий глаз?

— Потому что Летцтпфенниг — самый неуклюжий шлемиль среди ныне живущих художников и искусствоведов — таскается со своей мазней, предлагая ее направо и налево. Будь она подлинной, это была бы находка века. Крупная работа Губерта Ван Эйка — ни больше ни меньше.

— Не Яна?

— Нет. Губерт, брат Яна, умер молодым — в тысяча четыреста двадцать шестом году. Но он был великим художником. Это он разметил и написал значительную часть «Поклонения агнцу», великолепной картины, хранящейся в Генте. Ян ее закончил. Картин Губерта сохранилось мало, и если бы нашлась еще одна, это была бы сенсация. Но картина Летцтпфеннига — подделка.

— Откуда вы знаете?

— Нутром чую. Именно чувствительность нутра поднимает меня над заурядными искусствоведами. Конечно, у нас у всех нутро чувствительное. Но я сам художник и знаю больше о том, как работали великие мастера прошлого, чем даже Беренсон. Потому что Беренсон не художник и его нутро переменчиво: на протяжении двадцати лет он приписывал кое-какие значительные картины то одному, то другому, то третьему автору, к огорчению владельцев. А если я что-нибудь знаю, это знание остается со мной навсегда. И я знаю, что Летцтпфеннигов Ван Эйк — фальшивка.

— Вы его видели?

— Мне не нужно его видеть. Если Летцтпфенниг ручается за картину, это фальшивка.