Можно предвидеть немало серьезных размышлений перед лицом таких фактов.

И прежде всего не великолепная ли это комедия? Вы представляете себе этих десять или двенадцать муниципальных советников, ставящих на обсуждение вопрос о великом разрушении башни Людовика Заморского? Вот они все, собравшиеся в круг и, вероятно, сидящие прямо на столе, скрестив по-турецки ноги в домашних туфлях без задника. Послушайте их. Речь идет об увеличении капустной грядки и о разрушении феодального памятника. Вот они вспоминают, что они читали в пятнадцать лет, когда сельский учитель из их деревни давал им «Constitutionnel»¹⁰, – этим ограничиваются их познания об истории отечества. Они устраивают складчину. Основания сыплются как из рога изобилия. Один обвиняет феодализм и настаивает на этом; другой ссылается на десятину; еще один – на барщину; следующий – на крепостных, которые колотили по воде во рву, чтобы заставить замолчать лягушек; пятый – на право первой ночи; шестой – на нескончаемых священников и дворян; следующий – на ужасы Варфоломеевской ночи; следующий, вероятно, адвокат, – на иезуитов; потом то, потом это, потом опять то и это; и все сказано, башня Людовика Заморского приговорена.

Вы представляете себе, среди гротескного синедриона, положение этого бедного человека, единственного представителя науки, искусства, вкуса, истории? Заметили угнетенное положение этого парии? Вы слышите, как он отваживается произнести несколько робких слов в защиту досточтимого памятника? И вы видите, как на него надвигается гроза? Вот он сгибается под потоками брани. Вот его со всех сторон обзывают карлистом¹¹. Что на это ответить? С этим покончено. Дело сделано. Вопрос о сносе «памятника времен варварства» решен окончательно, за него проголосовали с воодушевлением, и вы слышите «ура» бравых муниципальных советников Лаона, приступом взявших башню Людовика Заморского.

Вы полагаете, что Рабле или Хогарт когда-нибудь смогли бы где-то найти более смешные лица, более шутовские профили, более потешные силуэты, чтобы набросать их углем на стенах кабачка или страницах «Батрахомиомахии»¹²?

Да, смейтесь. Но, пока эти безукоризненно честные люди гоготали, каркали и постановляли, старая башня, столь долгое время остававшаяся несокрушимой, чувствовала, как дрожит ее фундамент. И вот внезапно из окон дверей, бойниц, амбразур, слуховых окошек, водосточных труб, отовсюду, как трупные черви, полезли разрушители. Она извергает каменщиков. Эти клопы кусают ее. Эта нечисть ее уничтожает. Бедная башня начинает рушиться камень за камнем; ее скульптуры разбиваются о мостовую; она забрасывает дома своими обломками; ее чрево вскрывается; ее контуры искажаются, и бесполезный буржуа, который проходит рядом, не слишком хорошо зная, что с ней делают, удивляется, видя ее отягченной веревками, блоками и лестницами больше, чем когда-либо во время нападения англичан или бургундцев.

Таким образом, чтобы разрушить башню Людовика Заморского, почти современную римским башням Бибракса, чтобы сделать то, что не удалось ни таранам, ни баллистам, ни скорпионам, ни катапультам, ни топорам, ни долабрам, ни снарядам, ни бомбардам, ни фальконетам, ни кулевринам, ни железным ядрам из кузниц Крея, ни камням для бомбард из карьеров Перонны, ни пушке, ни зарядной каморе, ни буре, ни сече, ни огню человеческому, ни огню небесному¹³, достаточно было в девятнадцатом веке – о, чудесный прогресс! – гусиного пера, которым почти случайно пробежалось по листу бумаги какое-то полное ничтожество! Злого пера муниципального советника двадцатого разряда, пера, которое нескладно излагает идиотские мысли крестьянина! Незаметного пера сената лиллипутов! Пера, которое делает ошибки во французском языке! Пера, не владеющего орфографией! Пера, которое, несомненно, начертало больше крестиков, чем подписей внизу бессмысленных постановлений!

И башня была разрушена! И это было сделано! И город заплатил за это! У него украли его корону, а он заплатил вору!

Как назвать все эти вещи?

И мы повторим, чтобы об этом хорошенько подумали, что происшествие в Лаоне не единичное.