Ее все расспрашивали и расспрашивали, голосами чересчур громкими, будто во сне, хотя она и смотрела прямо на них. Помнит ли она, что упала? Помнит ли, что ее везли в «скорой»? Знает ли, какой сегодня день недели? А число, год?

— Девяносто восьмой? — Изможденная женщина-врач озадаченно посмотрела на нее сквозь очки в красной пластиковой оправе. — А вы уверены?

— Да, уверена. Мне поставили срок — восьмое августа девяносто девятого года. Восемь-восемь, девять-девять. Легко запомнить.

— Сейчас, знаете ли, год две тысячи восьмой, — сказала врач.

— Такого не может быть, — вежливо возразила Алиса.

Неужели эта женщина — из тех умнейших людей, которые никакого внимания не обращают на обыденность? Хотя бы на те же даты.

— Почему же?

— Потому что еще не настало новое тысячелетие, — поучительно заметила Алиса. — Говорят, что из-за какого-то компьютерного сбоя отключится все электричество.

Она гордилась, что ей был известен этот факт, а значит, она идет в ногу со временем.

— Мне кажется, вы путаете. Вы разве не помните, как встречали это тысячелетие? Какие огромные фейерверки запускали над мостом Харбор-бридж?

— Нет, — ответила Алиса. — Не помню я никаких фейерверков.

«Хватит!» — хотелось ей крикнуть. Ничего здесь нет смешного, я хорохорюсь, делаю вид, что у меня не болит голова. А она болит.

Она вспомнила, как однажды вечером Ник сказал: «Ты только представь — новое тысячелетие мы будем встречать с четырехмесячным ребенком!» В руках он держал кувалду, потому что собирался крушить стену. Алиса опустила камеру — она хотела увековечить падение стены. «А ведь верно», — ответила она, умиленная и пораженная этой мыслью. Четырехмесячный ребенок: настоящий маленький человек, созданный ими, принадлежащий им и все-таки отдельный.

— М-да… Думаю, придется нанимать няню для маленького засранца, — делано беззаботно произнес Ник.

С этими словами он радостно взмахнул кувалдой, Алиса щелкнула аппаратом, и их окутало облако розовой пластиковой пыли.

— Может быть, сделать ультразвук? — настойчиво обратилась Алиса к врачу. — Нужно проверить, что с ребенком.

Случись такое с Элизабет, она повела бы себя именно так, и только так. Когда Алисе нужно было проявить напор, она всегда первым делом думала: «А как бы поступила Элизабет?»

— Сколько у вас недель?

— Четырнадцать.

Сказав это, Алиса снова почувствовала странный провал в памяти, как будто была не совсем уверена, что это так.

— Можете хотя бы сердце прослушать? — спросила Алиса с интонациями Элизабет в голосе.

— Мм… — неопределенно произнесла врач и водрузила очки обратно на нос.

Алисе вспомнился женский голос с легким американским акцентом: «Извините… сердцебиение не прослушивается».

Она помнила это очень ясно. Небольшая заминка перед «извините»… «Извините… сердцебиение не прослушивается».

Чей это голос? Что это была за женщина? Было ли это на самом деле? В глазах Алисы стояли слезы, ей снова представились букеты из розовых шариков, гонимые ветром по серому небу. И где она видела эти шарики — в каком-то старом фильме? Очень, очень печальном фильме? Она чувствовала, как в груди у нее снова поднимается волна необыкновенно сильного чувства, похожего на испытанное в машине «скорой помощи». Ее обуревали горе и ярость. Она воображала, как рыдает, воет, рвет на себе волосы, хотя в жизни никогда себя так не вела.