Килрой слизал остатки сливок с моих пальцев и печально посмотрел мне в глаза, словно понимал, как всё паршиво, и предчувствовал, как всё ещё больше запутается. Я зарылась лицом в его мягкую белую шерсть. Вот бы спрятаться в ней, как в белом облаке!

От дня рождения я ничего хорошего не ждала. Мне не хотелось переезжать, жаль было оставлять нашу унылую квартиру, где мне жилось вполне сносно, злобного старикашку Седерстрема, нашего соседа, который вечно брюзжал, что мама-де играет по ночам на саксофоне, а Килрой писает возле входной двери. Не хотелось расставаться с друзьями, школой и маленьким кафе на площади. Мы перебирались в продувную халупу в южной части города. По мне, так мы с тем же успехом могли перекочевать в какую-нибудь деревенскую дыру с сопливыми бурёнками и щекастой ребятнёй. От нового дома до нынешнего — два часа на метро. Но самое паршивое то, что нам предстояло поселиться вместе с Ингве — одним идиотом, с которым маме взбрело в голову съехаться. Если любовь толкает людей на подобные глупости, я нипочём влюбляться не стану!

Я присела передохнуть у кухонного окна и стала вспоминать всё, что мне не по душе. А когда часы на кухне пробили восемь, водрузила на поднос торт, банку фанты, кофейную чашку, пыльный пластмассовый цветок, который нашла в гостиной, и миску с собачьим кормом. Огромные часы из красного дерева и латуни били, как ненормальные. Маме они достались вместе с уймой других часов от дедушки, когда он переехал в дом престарелых. Часы стояли повсюду, тикали, звенели и били, когда вздумается: мама вечно забывала их подводить. Но кухонные часы шли верно. Их я заводила сама, чтобы точно знать, когда выходить в школу.

— Пошли, — позвала я Килроя.

Я так и знала, что мама забудет про мой день рождения. Она вечно забывала такие даты. От именин тоже проку не было. Меня зовут Симона, и этого редчайшего имени в Святцах нет. Мне, как всегда, везёт.

Я зажгла бенгальские огни и вошла в гостиную. Килрой крутился под ногами и радостно подвывал, пока я пела «С днём рожденья меня!», а огни трещали и разбрасывали искры.

Всё без толку — мама молча повернулась на другой бок. Я поставила поднос с фейерверком на стул у кровати и потрясла её за плечо.

— В чём дело? — заворчала она из-под шубы. — Нельзя ли потише?

— Просто решила отпраздновать свой день рождения, — сказала я. — Вот торт принесла, угощайся, если хочешь.

Мама открыла заспанные глаза и ослепительно улыбнулась — мне, бенгальским огням и Килрою. Потом выбралась из постели, крепко обняла меня, прижала к своему большому телу, пахнущему духами и табаком.

— Дорогуша моя! Как я могла забыть! — заворковала она. — Ты на меня не сердишься? В последнее время всё так перепуталось. Сейчас ты получишь подарок!

Завернувшись в шубу, мама обошла сваленные вещи в поисках подходящего подарка, поворошила красными наманикюренными пальцами неразобранные кучи на полу, порылась в ящиках и остановилась перед большим зеркалом в золочёной раме. Провела рукой по чёрным крашеным волосам. В шубе она была похожа на героиню какого-нибудь русского фильма. Пыль клубилась вокруг неё, словно снежная буря в сибирской тундре.

— Да не надо… — запротестовала я.

— Почему это?

— Не нужны мне подарки.

— «Не нужны подарки!» — обиженно повторила мама, и в зеркале отразился её осуждающий взгляд. — Ты это нарочно говоришь, пигалица, чтобы меня совесть заела!

Я увидела своё бледное отражение в зеркале у неё за спиной. Я почти растворялась в мамином сиянии и была похожа на незадачливого заморыша-домового, который в лунные ночи бродит в одиночестве по Скансену .