Можно ли было ожидать от него такой измены? Пьяного, оглохшего, он привез меня, отгадай куда? — К Ирине. Я хотел попятиться назад, но было поздно — она стояла предо мною, а я перед ней, с поникшей головою, как преступник у позорного столба. Только конюший торжествовал; он вертелся, тер руки, смеялся и болтал. Я стоял у порога, но скоро, точно чудесным образом придя в себя, схватился за спинку кресла; и почувствовал, как с горя, с отчаяния у меня скатились две слезы по усталому лицу.

— Садись же, Юрий, кто не видит, что тебе трудно держаться на ногах! — кричал конюший. — Попросите его сесть. Если бы вы знали, какой он молодец! Как пьет! Просто чудо, и в дьябелка славно играет: выиграл около двух тысяч червонцев. Молодец!

Отрекомендовав меня с такой нелестной стороны, он посмотрел на Ирину; на лице ее выражались презрение и грусть и притом оно было необъяснимо серьезно. Я молчал, но желал умереть. Вдруг дверь быстро растворилась и вошел капитан с паном Грабой. При виде капитана конюший присмирел, точно его облили холодной водой; был невыразимо вежлив и сконфужен. Граба стоял, серьезный, как судья. В серых глазах капитана выражалась едкая улыбка победы; сперва он как будто не замечал моего присутствия, и потом вдруг вскрикнул:

— А и вы здесь, и вы здесь? — И расхохотался во все горло.

— О, бесценнейший дедушка, — сказал он, обнимая конюшего так крепко, как будто хотел удушить его в своих объятиях. — Вот образец родных! Вот неоцененный опекун! Он никого еще не угощал с таким усердием, как своего внука, он поил его и поил без меры.

Дед напрасно пытался переменить разговор.

— Однако и пан конюший, подчуя внука, сам выпил не менее десяти бутылок вина! Ну уж голова — можно поздравить! А подпоив порядком своего гостя, хватило у него сердца — насильно засадить его за карты! — прибавил капитан, обращаясь к деду, который с досады закусал губы, вытаращив глаза, и сжал кулаки, как будто готовясь к драке. — Ха! Ха! Ха! Слава Богу, что внук ваш не проигрался в пух и прах!

Ирина, как я заметил, посмотрела на меня с сожалением, а с укором на деда. Граба подошел ко мне, говорил что-то на ухо, но я ничего не мог понять, до такой степени был в беспамятстве. Он с заботливостью брата тихо увел меня из комнаты, посадил в экипаж и привез домой, поручая меня Станиславу, который знал, как со мною обращаться в подобных случаях. На другой день утром, когда я в бешенстве и отчаянии расхаживал по комнате, приходит ко мне мой новый друг, затворяет за собою двери, садится на стул и говорит:

— Я вижу по вашему лицу, что вы сильно огорчены вчерашним происшествием, даже можно сказать, несчастьем; я ожидал, что печальный вид, в котором вы вчера явились перед уважаемой вами особой…

— О, не говорите об этом! — закричал я.

— Напротив, мы должны говорить об этом. Несчастье привело вас в наш край, и вы можете сделаться жертвой стечения обстоятельств. Я должен вам объяснить все, чтобы вы хорошо меня поняли. Знаете ли вы прошлое своего деда?

— Я ни его прошлого, ни его самого не знаю, и знать не хочу! Сегодня я уезжаю.

— Не торопитесь, погодите, будем говорить откровенно.